- Если тебе это неприятно...
- Я не кипячусь, - перебил Поланецкий, по-прежнему глядя на него в упор, - но советую запомнить мои слова.
“Ссоры ищешь, изволь”, - подумал Машко и сказал:
- Запомнить запомню, но со мной разговаривать таким тоном не советую - мне может это не понравиться, и я потребую объяснения.
- Черт возьми! - вскричал Букацкий. - Что у вас происходит?
Поланецкий, у которого давно уже копилось раздражение против Машко, не остановился бы на этом, если бы в эту минуту не вбежал запыхавшийся
слуга пани Эмилии.
- Барышня помирает! - доложил он.
Поланецкий побледнел и, схватив шляпу, кинулся к дверям. Наступило тягостное, продолжительное молчание, которое нарушил Машко.
- Я забыл, к нему надо быть сейчас снисходительным... - сказал он.
Васковский молился, закрыв руками лицо. Потом поднял голову:
- Поправший смерть и над смертью властен.
Через четверть часа Бигель получил записку от жены. В ней было всего два слова: “Приступ прошел”.
ГЛАВА XVIII
Поланецкий мчался к дому пани Эмилии, боясь не застать Литку в живых, - слуга по дороге сообщил ему, что у девочки сделались судороги, и
она кончается. Пани Эмилия выбежала ему навстречу.
- Лучше! Лучше! - выдохнула она через силу.
- Доктор здесь?
- Да.
- А Литка?
- Уснула.
Лицо пани Эмилии, еще бледное от пережитого страха, выражало робкую надежду и радость. Губы у нее были совершенно белые, глаза воспаленные
и красные, щеки горели. Целые сутки она не спала и смертельно устала.
Доктор, энергичный молодой человек, считал, что опасность миновала.
- Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы приступ повторился, и мы этого не допустим.
Слова эти, сказанные уже при Поланецком, ободрили пани Эмилию. Они обнадеживали: ведь врач считал возможным предотвратить приступ. Но
одновременно и предостерегали, что следующий может оказаться роковым. Но пани Эмилия цеплялась за малейшую надежду, как падающий в пропасть
человек - за ветки деревьев, растущих на краю.
- Не допустим! Не допустим! - лихорадочно повторяла она, пожимая руку доктору.
Поланецкий украдкой глянул ему в глаза, словно желая удостовериться, не говорит ли он этого лишь для спокойствия матери, безотносительно к
медицинским показаниям.
- Вы останетесь при больной? - не без умысла спросил он.
- Не вижу никакой необходимости, - отвечал врач. - Девочка измучена и, наверно, будет спать долго и крепко. Завтра я ее навещу, а сегодня
со спокойной душой могу отправляться домой. - И обратился к пани Эмилии: - А вам тоже нужно непременно отдохнуть. Опасность миновала, и ни к
чему больной видеть по вашему лицу, что вы устали и встревожены. Она еще слишком слаба, волнение ей может повредить...
- Я не смогу заснуть... - сказала пани Эмилия.
Доктор пристально посмотрел на нее своими светло-голубыми глазами.
- Через час вы ляжете и заснете, - внятно и раздельно произнес он. - И проспите шесть или восемь часов. - Ну, скажем, восемь... А завтра
почувствуете себя окрепшей и отдохнувшей.
.. А завтра
почувствуете себя окрепшей и отдохнувшей. Спокойной ночи!
- А как же капли, если девочка проснется?
- Капли даст ей кто-нибудь другой. Спокойной ночи.
И доктор откланялся. Поланецкий хотел было выйти следом, чтобы с глазу на газ расспросить о состоянии Литки, но раздумал, решив, что пани
Эмилию это может встревожить, и дал себе слово завтра же зайти к нему домой и поговорить.
- Послушайтесь совета, - сказал Поланецкий, когда они остались вдвоем. - Вам нужно отдохнуть. А я пойду к Литке и обещаю ни на минуту не
отлучаться.
Но она ничего не ответила, не переставая думать о девочке.
- Знаете, - сказала она немного погодя, - перед тем как заснуть, после приступа, она несколько раз спрашивала про вас... и про Марыню. “Где
пан Стах?” - с этим вопросом и уснула.
- Бедная, дорогая девочка! Я все равно пришел бы после обеда. Мчался, не помня себя... Когда начался приступ?
- Перед полуднем. С утра она была грустная, будто уже чуяла. Вы ведь знаете, она всегда говорила мне, что чувствует себя хорошо, а тут
видно было, что ей неможется, - перед тем как начался приступ, села возле меня и попросила взять ее за руку. А вчера - забыла вам сказать -
странный вопрос мне задала: “Это правда, - говорит, - если больной ребенок попросит о чем-нибудь, ему никогда не отказывают?” Я сказала: правда,
если, конечно, просьба выполнима. Что-то, видимо, не давало ей покоя, так как вечером, когда к нам заглянула Марыня, она опять спросила о том
же. Перед сном повеселела, а с утра уже стала жаловаться, что задыхается. Хорошо, что я еще до начала приступа послала за доктором и он сразу
приехал.
- А еще лучше, что ушел, уверенный, что приступ не повторится. По-моему, он действительно в этом убежден, - сказал Поланецкий.
- Велико милосердие господне! По бесконечной доброте своей... - подняла к небу глаза пани Эмилия, но, как ни крепилась, рыдания не дали ей
договорить: радость, сменившая подавленную тревогу и отчаяние, разрешилась слезами.
Свойственная этой тонко чувствующей натуре экзальтированность всегда преобладала над рассудительностью, отчего пани Эмилия редко могла
здраво оценить положение вещей. Так и сейчас она целиком отдалась убеждению, что с болезнью Литки покончено и приступ этот последний - девочка
будет отныне совершенно здорова.
Поланецкому недостало ни духа, ни охоты остеречь ее от крайностей, удержать где-то посередине между отчаянием и радостью. Сердце сжалось у
него от жалости, и он вновь небывало остро ощутил, как привязан, пускай совершенно платонически, к этой высокой души женщине. Будь Она его
сестрой, он обнял бы ее и прижал к груди.
- Слава богу, слава богу! - сказал он, поцеловав ее нежную исхудалую руку. - А теперь, дорогая пани Эмилия, вам надо подумать о себе, а я
иду к Литке и не отлучусь, пока не проснется.
Он оставил ее. У Литки царил полумрак: жалюзи были спущены, и лишь красноватые лучи заходящего солнца, проникая в щели между планками,
слабо освещали комнату но небо вскоре заволоклось тучами. Литка крепко спала. Поланецкий сел подле нее, всмотрелся в ее спящее личике, и у него
упало сердце. Она лежала навзничь; худые, прозрачные руки неподвижно покоились на одеяле, вокруг сомкнутых век залегла глубокая тень. Бледность,
казавшаяся в красноватом сумраке восковой, приоткрытый рот и сам мертвый сон - все это придавало ее лицу выражение отрешенности, какое бывает у
покойников.