И еще: отвергая любовь, он все-таки недоумевал, отчего она так быстро
стала угасать и отчего Марыня была ему дороже, когда от него отвернулась, чем теперь, когда выказывает ему свое расположение.
“В конце концов, - рассуждал Поланецкий, - влюбленный становится сам не свой, теряет голову, словом, будь она неладна, эта любовь! У панны
Плавицкой больше достоинств, чем она сама догадывается: обязательна, справедлива, спокойного нрава, хороша собой, и притом меня влечет к ней, -
и все-таки чувствую: она уже перестала быть для меня тем, чем была, что-то во мне, черт возьми, перегорело!”
“Но что именно? - продолжал он рассуждать. - Если способность любить, оно и к лучшему, - ведь я пришел к заключению, что любовь
непростительная глупость; однако в таком случае надо бы радоваться, а я нисколько этому не рад”.
Наверно, пришло ему на ум, у него сейчас просто упадок сил, как после тяжелой болезни или операции, и жизнь с ее каждодневными заботами
поможет избыть это недомогание.
Под “каждодневными заботами” подразумевал он работу в конторе.
В ресторане, куда Поланецкий зашел пообедать, застал он Васковского; два официанта в сторонке поглядывали на старика и перемигивались,
когда тот, подняв кверху вилку с куском мяса, застывал в такой позе или начинал бормотать что-то себе под нос. Последнее время Васковский
возымел обыкновение разговаривать сам с собой, причем так громко, что прохожие оборачивались на улице. И сейчас он с отсутствующим видом поднял
на Поланецкого голубые глаза и заговорил, точно очнувшись ото сна и следуя за ходом занимавшей его мысли:
- По ее словам, она так будет ближе к дочери.
- Кто “она”?
- Пани Эмилия.
- Что значит “ближе”?
- Она хочет вступить в общину милосердных сестер.
Поланецкий замолчал, пораженный этим известием. Сколько ни философствовал он, порицая чувство, рассуждая о нем как о недуге всего общества,
две святыни оставались в его душе неприкосновенны: Литка и пани Эмилия. Литка теперь стала лишь дорогим для него воспоминанием, но к пани Эмилии
он питал прежнюю братскую нежность, которой никогда не касались его сомнения.
Некоторое время он помолчал, собираясь с мыслями, потом сердито взглянул на Васковского.
- Это вы ее уговорили. Не собираюсь пускаться сейчас с вами в рассуждения о мистицизме, о ваших сомнительных, на мой взгляд, идеях, но
знайте: вы будете повинны в ее смерти - у не просто-напросто не хватит физических сил ходить за больными, и больше года она не протянет,
понимаете?
- Дорогой мой, - отвечал Васковский, - вот ты уже и осудил меня, не выслушав. А задумывался ты когда-нибудь над значением слова
“праведник”?
- Мне не до слов, когда речь идет о жизни близкого человека.
- Она вчера совершенно неожиданно сообщила мне о своем решении, и я спросил: “Дитя мое, а хватит ли у тебя сил, ведь это тяжелый труд?” А
она улыбнулась и сказала: “Не отговаривайте меня, в этом мое утешение и счастье. Если окажется, что я непригодна, меня не возьмут, а примут и у
меня не достанет сил, мы быстрее соединимся с Литкой: я так тоскую по ней!” И с такой простотой и верой сказала - разве я мог ей возразить? А ты
сам как поступил бы на моем месте? Даже неверующий, и тот не осмелился бы сказать ей, что Литки нет и что исполненная труда, милосердия и
самоотречения жизнь, благочестивая смерть могут не соединить их.
.. Придумай для нее лучшее утешение, если можешь! Подай другую надежду, если
найдешь; успокой, если знаешь как. Скажи откровенно, осмелишься ты ее отговорить, когда с ней увидишься?
- Нет, - ответил Поланецкий и прибавил: - Кругом сплошные огорчения!
- Единственное, что можно сделать, - продолжал Васковский, - это попытаться уговорить ее не обрекать себя на непосильный труд сестры, а
удалиться в какой-нибудь монастырь. Есть такие, где человек, сей ничтожный атом, как бы растворяется в созерцании бога, переставая жить для
себя, а стало быть, и страдать...
Поланецкий махнул рукой.
- Не разбираюсь в этом, - сказал он резко, - и не желаю разбираться.
- Я тут прихватил с собой итальянскую книжку о монашеском ордене назаретянок, - сказал Васковский, расстегивая сюртук. - Вот только куда
она подевалась? Помнится, в карман ее сунул перед уходом...
- На что мне ваши назаретянки?
Васковский между тем в поисках книжки за сюртуком расстегнул и жилет.
- Что ж это я ищу? - задумчиво спросил он. - Ах, да, итальянскую книжку. Через несколько дней я уезжаю в Рим. И надолго, очень надолго.
Помнишь, я сказал как-то: этот город - преддверие иного мира? А мне пора в царство божие. Очень бы хотелось, чтобы пани Эмилия со мной поехала,
но она никуда от своей дочки не уедет. Останется здесь ходить за болящими. Но может, все-таки устав назаретянок пришелся бы ей по сердцу?.. Он
прост и ясен, как заповеди первых христиан... Скоро в путь... Не разум влечет меня туда - там лучше нас смыслят, но сердце, любящее сердце всех
малых сил.
- Застегните жилетку, - сказал Поланецкий.
- Сейчас. Ты хотя и горяч, но человек с душой, и я бы поделился с тобой кое-какими, заветными мыслями... Видишь ли, христианство не только
что себя не исчерпало, как полагают иные философствующие недоумки, оно лишь половину своего пути проделало.
- Дорогой мой друг, - отозвался Поланецкий мягче, - я с удовольствием выслушаю вас, но только не сегодня, сейчас я ни о чем, кроме пани
Эмилии, думать не могу; у меня комок в горле... Ведь это форменная катастрофа!
- Для нее - нет! И жизнь, и смерть - равное благо для нее.
- Господи, даже дружба причиняет страдания, - пробормотал Поланецкий, - что уж говорить о любви. Всякая привязанность несет одни огорчения.
Прав Букацкий... Предайся мыслям - беда, отдайся чувствам - тоже, что за жизнь!..
На этом разговор прервался, верней, перешел в монолог Васковского о Риме и христианстве. Пообедав, они вместе вышли; мимо, позванивая
бубенцами, проносились санки, и на улице было по-зимнему оживленно, с утра выпало много снега, а под вечер установилась ясная морозная погода.
- Застегните, пожалуйста, жилетку, - повторил Поланецкий, заметив, что Васковский по-прежнему расстегнут.
- Сейчас, - ответил тот, просовывая в жилетную петлю пуговицу от сюртука.
“Славный, однако, старик, - думал Поланецкий по дороге домой. - Но привяжись я к нему покрепче, с ним непременно приключится беда, просто
рок какой-то. Хорошо, что он мне довольно безразличен”.
Он, конечно, себя обманывал, стараясь внушить себе нечто прямо противоположное, ибо на самом деле питал самые добрые чувства к Васковскому
и совсем не был равнодушен к его судьбе.
Первое, что он увидел дома, было улыбающееся личико Литки, глядевшее на него с портрета, присланного в его отсутствие Марыней.