Так или иначе повышение цен на
внутреннем рынке сомнений не вызывало. И Поланецкий, насколько был в силах, все это прикинул и рассчитал, так что Бигель как человек
здравомыслящий при всей своей осторожности не мог не признать, что шансы у них есть и жаль их упускать.
После нескольких совещаний он наконец сдался, и Поланецкий настоял на своем: главный комиссионер фирмы Абдульский в скором времени выехал
за границу с полномочиями закупать зерно этого и будущего урожая.
Вслед за Абдульским отправился в Пруссию Бигель, и Поланецкий остался один во главе фирмы, трудясь с раннего утра до позднего вечера и
почти нигде не показываясь.
Но в предвкушении больших барышей, которые откроют ему широкое поле деятельности в будущем, он не замечал, как летело время. Взялся за это
дело и вовлек в него Бигеля Поланецкий прежде всего потому, что считал его прибыльным. Но были у него и другие соображения. Их торговый дом, его
операции предоставляли ему слишком тесное поприще, не дававшее - он это чувствовал - приложить все силы и способности, применить свои
специальные знания. И какие это, в сущности, были операции? Подешевле купить, подороже продать и положить выручку в карман - только и всего.
Самим заключать сделки или посредничать - Поланецкому этого было мало. “Хотелось бы изготавливать что-нибудь или добывать, - говаривал он
Бигелю, когда уставал или был не в духе. - По сути, мы всего лишь стараемся так направить находящийся в обращении денежный поток, чтобы хоть
маленькая струйка забежала к нам в кассу, а производить ничего не производим”. Так оно и было. Поланецкий же мечтал, нажив состояние и
располагая капиталом, приняться за какое-нибудь дело, позволяющее развернуться, дающее выход творческой энергии.
Такой случай, по его убеждению, представился сейчас, и он ни за что не хотел его упускать.
“А об остальном подумаю потом”, - повторял он про себя.
Под “остальным” подразумевал он потребности духовные и сердечные: свое отношение к вере, к людям, к родине и любви. Он понимал: только
выяснив все это, можно обрести покой и твердую почву. Иные всю жизнь обходятся без этого, меняя свои взгляды в угоду любому веянию. Поланецкий
этого не принимал. В теперешнем своем состоянии он скорее склонен был решать эти вопросы с прямолинейной трезвостью позитивиста или
материалиста, но понимал, что решать необходимо.
“Надо знать, для чего я живу”, - говорил он себе.
Тем временем он много работал и почти ни с кем не встречался. Но отгородиться от всех он не мог. И убедился, что даже самое сокровенное,
сокрытое в тайниках души не зависит только от тебя - на ход мыслей и продиктованные ими поступки влияют внешние обстоятельства и люди, как
близкие нам, так и далекие. Это подтвердилось во время прощального визита к пани Эмилии, которая в те дни с нетерпением ждала, когда ее примут в
общину сестер.
Как ни был он занят, но к ней все-таки забегал, хотя несколько раз не заставал, а однажды столкнулся у нее с пани Бигель и Краславскими,
матерью и дочкой, чье присутствие его очень стесняло. Наконец, когда Марыня-сообщила, что пани Эмилия через несколько дней принимается в новицы,
он пошел с ней проститься.
Она была спокойна, даже весела, но у него сердце сжалось при взгляде на ее бледное, отливающее перламутром лицо с голубыми жилками на
висках. Она была красива, но какой-то уже неземной красотой, и Поланецкий подумал: “Мы прощаемся навсегда, она не протянет там и месяца; вот еще
одна привязанность, от которой только горе и страдания”.
Она была красива, но какой-то уже неземной красотой, и Поланецкий подумал: “Мы прощаемся навсегда, она не протянет там и месяца; вот еще
одна привязанность, от которой только горе и страдания”.
Пани Эмилия заговорила о своем решении как о чем-то обыденном, само собой разумеющемся, естественном следствии всего происшедшего,
лишившего ее жизненной опоры, и он понял: отговаривать ее было бы бессмысленно и бесчеловечно.
- Вы останетесь здесь, в Варшаве? - спросил он.
- Да. Я хочу быть поближе к Литке, и общинная настоятельница разрешила мне остаться дома, пока я не приобрету нужных навыков, а потом
переберусь в одну из здешних больниц. Конечно, если ничего не помешает. Пока я буду дома, мне разрешат по воскресеньям навещать Литкину могилу.
Поланецкий молчал, стиснув зубы.
“И с такими руками она хочет ухаживать за больными?” - подумал он, взглянув на ее нежные, точно вылепленные из воска пальчики.
Но в то же время он догадывался, что хочет она совсем другого. Под ее внешним спокойствием и смирением скрывалась безмерная мука, которая
была страшнее смерти и которую облегчить могла только смерть. Умереть, но не беря на душу греха, а в добродетели, воздаянием за каковую и будет
ее соединение с Литкой...
И Поланецкий лишь теперь уразумел, что бывает разная степень горя и страдания. Ведь вот и он любил Литку, но скорбь и воспоминания о ней не
вытеснили у него интереса к жизни, каких-то стремлений, мыслей, ожиданий. А у пани Эмилии не осталось ничего, будто она сама умерла вместе с
дочерью, и если ее еще что-то занимало, если будило какие-то чувства к ближним, то лишь в связи с Литкой, из-за Литки, для Литки.
Поланецкому тяжело было это последнее свидание. Он искренне был привязан к пани Эмилии и чувствовал, что теперь эти узы порываются навсегда
и пути их расходятся; он пойдет своим, а она сделает все, чтобы поскорей погасить свою жизнь, возлагая на себя бремя благословенное, но
непосильное, приближающее конец.
Мысль эта сковала ему язык. Но в последнюю минуту чувства прорвались наружу.
- Милая, бесконечно дорогая пани Эмилия! - в волнении вымолвил он, целуя ей руку. - Спаси и помилуй вас бог!
Ему не хватило слов, а она сказала, не отнимая у него руки:
- Я до самой смерти не забуду, как добры были вы к Литке. Марыня мне сказала, что Литка вас соединила, и я верю: вы будете счастливы, иначе
господь не внушил бы ей этого. При каждой встрече с вами я буду думать, что ваше счастье - Литкина заслуга. Пусть ее желание исполнится
побыстрее, и да благословит вас бог!
Поланецкий ничего не ответил, а по дороге домой подумал: “Литкино желание!.. Она не допускает даже мысли, что можно его не исполнить, -
разве я мог ей сказать, что не питаю к панне Плавицкой прежних чувств...”
Вместе с тем ясно было, что дальше так продолжаться не может и отношения с Марыней в ближайшее же время надобно скрепить либо разорвать,
положив конец неопределенности, чреватой недоразумениями и сложностями. Ясно было: нельзя тянуть, иначе это будет непорядочно. И его снова
охватило беспокойство; казалось, как ни поступи, счастья это все равно не принесет.
Дома он нашел записку от Машко такого содержания:
“Заходил к тебе сегодня два раза. Какой-то полоумный в присутствии моих подчиненных нагрубил мне из-за того, что я продал дубраву.