Какой-то полоумный в присутствии моих подчиненных нагрубил мне из-за того, что я продал дубраву. Фамилия
его Гонтовский. Зайду к вечеру, надо переговорить”.
Не прошло и часа, как Машко явился.
- Ты знаешь этого Гонтовского? - не снимая пальто, спросил он.
- Знаю. Сосед и дальний родственник Плавицкого. А что такое, что случилось?
- Понять не могу, откуда он узнал о продаже леса, - ответил Машко, снимая пальто. - Я никому ничего не говорил, мне же как раз важно было,
чтобы не узнали.
- Абдульский, наш агент, ездил осматривать дубраву. От него он и мог узнать.
- Послушай, как все было. Сижу я у себя в конторе, приносят визитную карточку Гонтовского. Я понятия не имел, кто это такой, велю впустить.
Входит какой-то субъект и прямо с порога начинает меня допрашивать: правда ли, что я продал дубраву и хочу продать часть земли? Я, естественно,
вопросом на вопрос: а какое ему, собственно, дело? А он мне: вы, говорит, обязались выплачивать пожизненно пенсион Плавицкому, а если разорите
имение таким хищническим хозяйствованием, с вас и взыскать будет нечего. Ты догадываешься, конечно, что я ему посоветовал надеть шляпу,
застегнуться хорошенько, чтобы не простудиться, и уходить, откуда пришел. Он раскричался, обозвал меня в присутствии всех лжецом и мошенником,
сообщил, что остановился в гостинице “Саксония”, и удалился. Ты случайно не знаешь, где тут собака зарыта и что сие все значит?
- Знаю. Во-первых, человек он недалекий и неотесанный. Во-вторых, он много лет влюблен в панну Плавицкую, вот и счел своим долгом рыцаря
заступиться.
- Ты ведь знаешь, меня нелегко вывести из себя, но тут у меня такое ощущение, будто все это в каком-то сне. Чтобы меня кто-то посмел
оскорбить за то, что я продаю свою же собственность, - нет, это уму непостижимо!
- Ну и что ты намерен предпринять? Плавицкий первый же намылит ему шею и заставит перед тобой извиниться.
Лицо Машко исказила такая холодная, бешеная злоба, что Поланецкому невольно подумалось: “Ну, заварил наш увалень кашу, не догадывается
небось, что с Машко ему так просто ее не расхлебать”.
- Я никому еще не позволял оскорблять себя безнаказанно и не позволю, - сказал Машко. - А он меня не только оскорбил, но еще и такую свинью
подложил, сам даже не подозревает.
- Он молокосос и невменяемый к тому же.
- Бешеная собака тоже невменяема, однако ее пристреливают. Как видишь, я совершенно спокоен, так вот, послушай, что я тебе скажу: для меня
это катастрофа, и еще вопрос, сумею ли я оправиться.
- Говоришь ты спокойно, но тебя душит злость, и поэтому ты преувеличиваешь.
- Нисколько. Наберись терпения и выслушай до конца. Дело вот как обстоит: если женитьба моя расстроится или хотя бы отложится на несколько
месяцев, все полетит к черту: и моя репутация, и кредит, и Кшемень, все. Я уже тебе говорил: пар у меня в котлах на исходе, время остановиться.
Краславская идет за меня не по любви, а потому что ей двадцать девять лет и в ее глазах это партия если не блестящая, то, во всяком случае,
вполне приличная. Но если окажется, что все это только одно звание, она тотчас порвет со мной. Узнай сегодня мамаша с дочкой, что я продал
кшеменьскую дубраву, нуждаясь в деньгах, мне завтра же отставку дадут. Теперь вот и сообрази: скандал-то публичный был, при моих подчиненных.
Теперь вот и сообрази: скандал-то публичный был, при моих подчиненных.
Утаить его не удастся. Допустим, продажу еще можно как-то объяснить, но оскорбление - от него никуда не денешься. Если я не потребую
удовлетворения у Гонтовского, меня сочтут проходимцем, который не дорожит своей честью, а вызову (не забывай: они - ханжи, каких свет не
видывал, этикет для них важнее всего) - отвернутся от меня, как от скандалиста. Если застрелю Гонтовского, порвут со мной, как с убийцей, а он
меня ранит - порвут, как с недотепой, который не умеет постоять за себя. Девяносто шансов из ста, что они именно так и поступят. Теперь понятно
тебе, почему я сказал, что я конченый человек и пропало все: и мой кредит, и репутация, и Кшемень?
Поланецкий махнул беспечно рукой с безучастностью мужчины к другому мужчине, до которого ему мало дела.
- Ба! - воскликнул он. - Кшемень могу и я у тебя купить. Но положение действительно пиковое. Как ты думаешь с Гонтовским поступить?
- Обиды я до сих пор никому не спускал, - ответил Машко. - Шафером моим ты отказался быть, так, может, согласишься быть секундантом?
- В этом не могу отказать.
- Благодарю. Гонтовский остановился в “Саксонии”.
- Завтра я буду у него.
После ухода Машко Поланецкий собрался к Плавицким, думая провести у них остаток вечера.
“С Машко шутки плохи, - размышлял он по пути, - это может печально кончиться, но мне-то какое дело? И вообще, что они все для меня и что я
им? Как, в сущности, одинок на свете человек!”
Но внезапно понял: Марыня - вот единственное небезразличное ему существо, которому и до него есть дело.
И едва он вошел в комнату, как ее рукопожатие тотчас это подтвердило.
- Я знала, что вы придете, - сказала она своим приятным, спокойным голосом. - Видите, для вас и чашка поставлена.
ГЛАВА XXIII
У Плавицких Поланецкий застал Гонтовского. Молодые люди поздоровались сдержанно, с явным недружелюбием. Гонтовский в тот день чувствовал
себя особенно несчастным. Старик Плавицкий, как обычно, подтрунивал над ним - даже больше обычного: он был в отменном расположении духа,
рассчитывая на изрядное наследство после кончины Плошовской. Марыню сковывало присутствие Гонтовского, и, скрывая это, она была с ним
подчеркнуто любезна и приветлива. Поланецкий же делал вид, будто вовсе его не замечает. Старик Плавицкий ничего, по-видимому, не знал, и
Гонтовский боялся, как бы Поланецкий не выдал его, намекнув о ссоре с Машко.
Поланецкий сразу смекнул, что заинтересованный в его молчании “увалень” попал к нему в зависимость, и, хотя ради Машко не стал рассказывать
о случившемся, не мог отказать себе в удовольствии подразнить Гонтовского. И принялся впервые после смерти Литки ухаживать в этот вечер за
Марыней, что явно доставляло ей удовольствие. Оставив Гонтовского наедине с Плавицким, они прохаживались по комнате и оживленно беседовали.
Потом сели возле пальмы, под которой Поланецкий после похорон видел пани Эмилию, и заговорили о поступлении ее в общину сестер. А Гонтовскому
казалось, что так ворковать могут разве только обрученные, и он испытывал муки, какие переживает, наверно, лишь душа - и не в чистилище даже,
ибо там еще есть надежда, а когда за ней закроются врата с надписью: “Lasciate ogni speranza” <Оставь надежду всяк сюда входящий (ит.).>. Видя
их вот так, рядом, он уверился, что дубраву купил Поланецкий, желая сохранить для Марыни хоть часть Кшеменя, а значит, действовал с ее ведома и
согласия.