- Я поеду сам.
И, позвонив, велел запрягать.
- Enfin <В конце концов (фр.).>, - в раздумье проговорил он, - почему бы девушке не остаться наедине с молодым человеком, никто не осудит,
даже если застанет, это ведь не город. И потом, ты наш родственник... Гонтось, проводи-ка меня, пожалуйста, ты мне можешь понадобиться.
На лице молодого человека изобразилось крайнее неудовольствие.
- Я панне Марыне обещал лодку на воду столкнуть, садовник никак не может справиться, - сказал он, проведя рукой по светлым волосам. - А
прошлое воскресенье дождь лил как из ведра, она мне не позволила.
- Ну так беги сейчас, до пруда тридцать шагов, успеешь обернуться.
И Гонтовскому волей-неволей пришлось отправиться в сад.
- Мигрень! Пари держу, что у нее мигрень! - твердил Плавицкий вслух, расхаживая по комнате и не обращая внимания на дочь и Поланецкого. -
Гонтовский в случае нужды хоть доктора привезет, а этот тюфяк Ямиш, конечно, не догадается... Советник этот, которому все надо советовать, сам
ничего не сделает. - И, обратясь к Поланецкому, словно ища, кому излить свое раздражение, в сердцах прибавил: - Ты и не представляешь, какой он
тюфяк и растяпа!
- Кто?
- Ямиш.
- Папа... - начала было Марыня.
Но Плавицкий не дал ей договорить.
- Не нравится, знаю, не нравится тебе, что она питает ко мне капельку дружеского участия, - с нарастающим гневом сказал он. - Ну и читай на
здоровье агрономические трактаты пана Ямиша, боготвори его, превозноси до небес, но и мне позволь самому выбирать себе друзей.
И тут Поланецкому еще раз представилась возможность удостовериться в Марыниной кротости: вместо того чтобы обидеться на отца, она подбежала
к нему и, прижимаясь щекой к его крашеным усикам, стала приговаривать:
- Сейчас запрягут, сейчас, сейчас! Может, и мне с тобой поехать?.. Только не сердись, противный папка, а то еще заболеешь.
Плавицкий, видимо, действительно очень к ней привязанный, поцеловал ее в лоб.
- Знаю, знаю, ты у меня добрая девочка, - сказал он. - Но куда же это Гонтовский запропастился?
И, подойдя к открытой двери в сад, он стал звать молодого человека. Тот вскоре явился.
- Слишком далеко на берег вытащили, - сказал он, еле переводя дух, - и полна воды. Попробовал, да ничего не вышло.
- Ну, бери шляпу, и едем. Я слышу, экипаж уже подали.
Минуту спустя Марыня осталась с гостем одна.
- Папе не хватает в деревне общества, - сказала она, - поэтому он и дорожит так дружбой с пани Ямиш, но и муж ее на редкость благородный и
образованный человек.
- Я видел его в костеле. У него вид был какой-то удрученный.
- Болен и утомлен: очень много работает.
- Совсем как вы.
- Нет, не как я. Пан Ямиш - образцовый хозяин, к тому же много пишет о сельском хозяйстве. Пан Ямиш - наша слава и гордость. Она женщина
тоже хорошая, только, по-моему, немножко претенциозная.
- Экс-красавица.
- Вот именно. Я это отчасти приписываю деревенской жизни, накладывающей свой отпечаток. В городе в постоянном общении все наши странности и
чудачества, наверно, больше сглаживаются, а здесь.
.. отвыкаешь понемногу от людей, дичаешь и доходишь в обращении с ними до полной
неестественности. Городским жителям все мы должны казаться смешными бирюками и чудаками.
- Не все! Не все! - запротестовал Поланецкий. - Вот вы, например, совсем не кажетесь.
- Это лишь вопрос времени, - улыбнулась Марыня.
- Но время несет с собой перемены.
- У нас мало что меняется, а если и меняется, большей частью к худшему.
- Но в девичьей жизни эти перемены нетрудно и предсказать.
- Для меня важнее всего сейчас, чтобы у папы уладилось все с Кшеменем.
- Значит, единственные цели ваши, главное в жизни - это папа и Кшемень?
- Да. Но я мало смыслю в делах, и помощница из меня плохая.
- Отец и Кшемень - больше ничего? - повторил Поланецкий.
Наступило молчание. Марыня спросила, не хочет ли он пройтись. Они спустились в сад и очутились вскоре на берегу пруда. Поланецкий,
занимавшийся за границей спортом в разных клубах, сделал то, что не удалось Гонтовскому: спустил лодку на воду, но кататься на ней было нельзя
из-за течи.
- Вот вам образчик моего хозяйства: дыра на дыре! - сказала со смехом Марыня. - И вину свалить не на кого: и сад, и пруд находятся всецело
в моем ведении. Ну, да ладно, велю починить еще до того, как спустят пруд.
- Небось еще та самая лодка, на которой мне запрещалось кататься, когда я был мальчишкой.
- Очень может быть. Вещи меньше подвержены переменам и долговечней людей, вы разве не замечали? Грустно это сознавать.
- Авось мы окажемся долговечней этой утлой ладьи, насквозь пропитанной водой. Если это та же самая лодка, мне с ней положительно не везет.
Раньше кататься не разрешали, сейчас вот оцарапался о какой-то ржавый гвоздь.
И, вытащив из кармана носовой платок, он левой рукой попытался перевязать палец на правой.
- У вас не получится, давайте лучше я, - сказала Марыня, следя за его неловкими попытками.
И стала завязывать ему руку, а он нарочно поворачивал ее, чтобы продлить удовольствие от этих нежных прикосновений. Затруднясь помехой, она
взглянула на него, и глаза их встретились. Поняв его умысел, она покраснела и еще ниже опустила голову, будто целиком поглощенная своим
занятием. У Поланецкого от ее близости, от исходившего от нее тепла забилось сердце.
- У меня сохранились очень приятные воспоминания о каникулах, которые я здесь проводил. Но те, что я теперь увезу, будут во сто крат
приятней, - сказал он. - Вы так ко мне добры... Вы тут как цветок, в этом Кшемене. Нет, право же, я не преувеличиваю.
Марыня чувствовала, он говорит от чистого сердца, а смелость его приписала непосредственности натуры, а не желанию воспользоваться тем, что
он остался с ней наедине, и потому не обиделась, а только сказала с притворной строгостью своим приятным негромким голосом:
- Пожалуйста, без комплиментов, а то я руку плохо перевяжу, это раз. А два - убегу.
- Нет, уж лучше перевяжите плохо, только не убегайте. Смотрите, какой чудесный вечер...
Марыня кончила, и они пошли дальше. Вечер в самом деле был чудесный. Солнце садилось, и зеркальная поверхность пруда пламенела золотым
огнем. Вдали, за прудом, темнел ольховник; ближайшие деревья необычайно четко вырисовывались на розовом закатном небе.