Онжалобноразмахивалпереднейкарандашом,
охваченныйнеудержимымтворческимпорывом.Онскорчилсянанизеньком
стульчике, не приближаясь к ней,несходясместа.Тогдаонарискнула
приоткрыть лицо. Что могла она поделать? Она в еговласти,аунегобыл
такой несчастный вид; и все же она колебалась, ее мучил стыд.Медленно,не
говоря ни слова, она высвободила голую руку и положила ее, какпрежде,под
голову, старательно придерживая другой рукой одеяло, в которое закуталась.
- Какая вы добрая!.. Я постараюсь кончить поскорее, еще чуть-чуть, и вы
будете свободны.
Он опять склонился надрисунком,бросаянадевушкуострыевзгляды
художника, для которого существует только модель, аженщинаисчезает.Она
снова покраснела, ощущая его взгляд, ее голая рука и плечи, которые она,не
смущаясь, обнажила бы на балу, сейчас почему-то преисполняли еестыдом.Но
этот молодой человек казался ей таким сдержанным, что она мало-помалу начала
успокаиваться, щеки охладились, рот раскрылся в широкуюдоверчивуюулыбку.
Она принялась, в свою очередь,изучатьего,поглядываясквозьопущенные
ресницы. Как он напугал ее вчера, какой ужас ей внушили егопустаяборода,
взлохмаченная голова, порывистые жесты! Оказывается,оннедуренсобой,в
глубине его карих глаз таиласьбольшаянежность,аегоизящный,каку
женщины, нос над взъерошенными усамиудивилее.Нервнаядрожьсотрясала
художника, карандаш в его тонких проворных пальцах казался живымсуществом,
и это, она не могла бы объяснить почему, ее растрогало.Нет,оннеможет
быть злым, его грубость проистекает от застенчивости.Всеэтоонаскорее
почувствовала, чем поняла, и, успокоившись, началаприходитьвсебя,как
если бы находилась у друга.
Мастерская,правда,всеещепугалаее.Онабросалапосторонам
изумленныевзгляды,потрясеннаяцарившимвокругбеспорядкоми
заброшенностью. Перед печкой, еще от прошлой зимы,накопиласьзола.Кроме
кровати, умывальника и дивана, здесь не было никакоймебели,впрочем,был
еще старый шкаф и большой сосновыйстол,гдевалялисьвперемежкукисти,
краски, грязные тарелки, спиртовка, на которой стояла кастрюлька с остатками
вермишели. Всюду были разбросаны хромоногие мольберты идырявыесоломенные
стулья. Вчерашняя свеча валялась на полу около дивана; по всему быловидно,
чтоздесьмесяцаминеподметают;итолькобольшиечасыскукушкой,
расписанныекраснымицветами,звонкоотбивалиходвременииказались
веселыми и чистыми. Но больше всего ее пугали эскизы, развешанные без рам по
стенам; эскизы потоком заливали стены, спускались до полу, гдегромоздились
кучей набросанных одно на другое полотен.Никогдаещеейнеприходилось
видеть столь ужасной живописи, резкие, кричащие, яркиетонаоскорблялиее
подобно извозчичьей ругани, доносящейся издверейхарчевни.
Но больше всего ее пугали эскизы, развешанные без рам по
стенам; эскизы потоком заливали стены, спускались до полу, гдегромоздились
кучей набросанных одно на другое полотен.Никогдаещеейнеприходилось
видеть столь ужасной живописи, резкие, кричащие, яркиетонаоскорблялиее
подобно извозчичьей ругани, доносящейся издверейхарчевни.Онаопустила
глаза, и все же ее притягивала к себе повернутая к стене картина,тасамая
большая картина, для которой художник делал снеенабросокикоторуюон
каждый вечер поворачивалкстене,чтобынаследующийденьподсвежим
впечатлением лучше о ней судить. Что могаипрятатьтам,неосмеливаясь
никому показать? Жгучее солнце, врываясьвокна,незавешанныешторами,
разгуливалопопросторнойкомнате,накрывалоеераскаленнойпеленой,
растекалось,какрасплавленноезолото,поубогимобломкаммебели,
подчеркивая их жалкую нищету.
Клода начало тяготить молчание. Емузахотелосьсказатьдевушкехоть
что-нибудь, просто так, из вежливости, а главным образом чтобы развлечьее,
но слова не шли ему на язык, и он ничего не выдавил, кроме:
- Как вас зовут?
Она подняла на него глаза, которые перед тем закрыла как бы в полусне.
- Кристина.
Он спохватился. Ведь он тоже не сказал ей своего имени, онинаходились
здесь бок о бок со вчерашнего вечера, не зная ничего друг о друге.
- А меня зовут Клод.
Взглянувнанее,онувидел,чтоонасмеется.Этобылвеселый,
прелестный, девичийивтожевремямальчишескийсмех.Еенасмешило
запоздалое знакомство. Потом ей показалось смешным другое.
- Подумайте! Клод, Кристина, ведь наши имена начинаются с одной буквы.
Опять наступило молчание. Клод щурился, весь уйдя в работу, вдохновение
захлестнулоего.Новнезапнозаметив,чтотерпениеееистощается,и
опасаясь, как бы она не переменила позы, он сказал первое, что пришло емув
голову:
- Становится жарковато.
Она чуть не прыснула от смеха; с техпоркаконапересталабояться
Клода, природная веселость сказывалась помимо ее воли. Жара становиласьвсе
нестерпимей, кожа девушки увлажнилась и побледнела, стала молочно-белой, как
камелия; у нее было такое ощущение, словно оналежитневпостели,ав
ванне.
- Да, немножко жарковато! - серьезно ответила она, смеясь глазами.
Тогда Клод добродушно заметил: - Это из-за солнца. Но ведь это неплохо!
Хорошо, когда солнце прожарит кожу... Вот вчера, например, когдамыстояли
под дождем у ворот, солнышко было бы особенно кстати.
Оба расхохотались, и он, довольный, что разговор наконец завязался,не
вдаваясь в особые подробности, не добиваясь правды, начал расспрашивать ее о
вчерашнем приключении только затем, чтобы занять ее и продолжать рисовать.
Кристина в нескольких словах рассказала ему, что произошло.