– Пока не решил. Никак не разберусь в себе. Половина моего рассудка твердит, что это обворожительно. – Мэллори выдержал паузу. – А вторая, принадлежащая детективу, твердит, что эти штуки обеспечивают грабителям ужасно много укрытий.
– У нас в Центральном парке нет ни одного грабителя.
– А вот на это не рассчитывайте. Я только что видел движение вон за тем снежным сфинксом.
Эогиппус посмотрел в указанном направлении и почти тотчас же сообщил:
– Это всего лишь кукольный театр.
– Под открытым небом, в полночь, в метель? – не поверил Мэллори.
– А разве найдешь более подходящее время или место? – парировал Эогиппус. – В эту ночь множеству детей разрешают засиживаться допоздна ради встречи Нового года, а благодаря кукольному театру они не надоедают родителям.
Подъехав поближе, Мэллори увидел толпу детишек, одетых в такие же накидки, как он, сидевших на земле скрестив ноги по‑турецки и радостно смеявшихся над накатанным представлением о Панче и Джуди, разыгрываемых мужчиной и женщиной, покрытых снегом от макушек до пят. Приглядевшись к детям попристальнее, Мэллори обнаружил, что из‑под половины накидок торчат мохнатые или покрытые чешуей хвосты. По разные стороны от группы с безмерно скучающим видом стояла пара девушек‑старшеклассниц, явно приставленных присматривать за детьми, – одна вполне нормальная, а вторая с парой огромных кожистых крыльев.
– А они не замерзнут? – поинтересовался Мэллори.
– Они одеты в защитные плащи и накидки, – ответил Эогиппус.
– Я об актерах.
– А с какой стати им мерзнуть?
– Но ведь они покрыты снегом, – указал Мэллори.
– Естественно. У них снег не только снаружи, но и внутри.
– Ты что, хочешь мне сказать, что под снегом людей и вовсе нет?
– Совершенно верно, – подтвердил Эогиппус.
– Не верю!
– Но это правда. Всякий раз, когда выпадает достаточно солидный слой снега, дети бегут сюда, чтобы посмотреть представление о Панче и Джуди. Не представляю, каким образом, но снеговики ухитряются помнить свои роли от зимы до зимы.
Как раз тут Джуди ударила Панча по голове сделанной из снега скалкой, и Панч, вопя и рыдая, повалился на землю под смех и радостные возгласы детей.
– Вот видите? – указал Эогиппус. – Настоящего человека такой удар прикончил бы.
– Согласен. – Мэллори сделал паузу. – Пожалуй, я просто привык к своему Центральному парку.
– Отсюда не следует, что в этом Манхэттене нет своих опасностей, – продолжал крохотный конек. – Но исходят они из иных источников.
– Таких, как Гранди?
Эогиппус кивнул.
К тому времени сценическая площадка уже осталась позади. Они приехали в унылое голое место, где единообразие пейзажа лишь изредка нарушалось случайной снежной скульптурой. Наконец вороной добрался до конца парка и свернул на узкую, покрытую свежими колеями улицу.
– Где это мы? – осведомился Мэллори.
– На улице Раскаяния, – сообщил Эогиппус.
– Ни разу о такой не слыхал.
– Она всего квартал длиной, идет от Чревоугодия до Похоти.
– В моем Манхэттене их нет.
– Конечно есть, только называются по‑другому. Они вышли к перекрестку, и вороной остановился на красный свет. Воспользовавшись случаем, Мэллори оглядел поперечную улицу.
Перед всеми дверями стояли швейцары, одетые один экзотичнее другого. Интерьеры зданий, тонущие в приятном полумраке, являли взгляду сплошной плюш да бархат, холодный ночной воздух далеко разносил визгливое хихиканье.
Швейцар ближайшего к углу здания – высокий, бронзовокожий человек в тюрбане, золотом блестящем жилете, бархатных панталонах и туфлях с загнутыми кверху носами – убедительно расписывал достоинства заведения прилично одетому господину, казавшемуся нормальным во всех отношениях, если бы не пара крыльев за спиной; в конце концов он кивнул, дал швейцару немного денег и вошел в здание, где воздушная, полуодетая девушка тотчас взяла его под руку и повлекла прочь.
– Улица Похоти? – предположил Мэллори. Эогиппус кивнул. – А почему она примыкает к улице Раскаяния? Что, в этих заведениях клиентов обирают до нитки?
– Нет, они дают клиентам в точности то, что обещают; разнузданный разгул плоти при полном отсутствии неприятных эмоциональных последствий.
– Похоже, они отрабатывают свои денежки, – заметил Мэллори.
– Верно. И все равно большинство посетителей рано или поздно заканчивают на улице Раскаяния.
– Как я понимаю, улица Чревоугодия сплошь состоит из ресторанов?
– И все они до единого – четырехзвездочные.
– Они тоже дают клиенту все, что он хочет?
– Больше, – мрачно бросил Эогиппус.
Красный свет сменился зеленым, они проехали короткий квартал, свернули налево, проехали еще квартал и свернули направо. И снова облик окружающих строений разительно изменился: неоштукатуренные здания из красного кирпича ухитрялись выглядеть пыльными даже под снегом, вдоль обочин стояли ржавые «нэши», «студебекеры» и «паккарды», не трогавшиеся с места уже много лет, под каждым фонарем приткнулся истощенный бродяга, а на дверях большинства магазинов висели таблички «НЕ РАБОТАЕТ».
– Улица Уныния? – догадался Мэллори.
Эогиппус кивнул, а вороной остановился.
Мэллори поглядел на черные плотные гардины за окнами.
– Тут какая‑то ошибка.
– Это улица Уныния, 124, – ответил вороной.
– Но ведь это похоронная контора!
– Тут уж не моя вина.
Спешившись, Мэллори поставил Эогиппуса на тротуар, затем обернулся к вороному:
– Побудь здесь. У меня есть подозрение, что в телефонной книге какая‑то ошибка.
– Тебе нужен был транспорт до улицы Уныния. Я его обеспечил. Мои обязательства перед тобой выполнены. – С тем конь развернулся и затрусил вдоль по улице.
– Отличный у тебя друг, верный – дальше некуда, – язвительно заметил Мэллори.
– Он испытывает ужасные муки, – ответил Эогиппус. – У него больные ноги, а под нашим весом, да на снегу…
– Знаю. Просто у меня сложилось впечатление, что вину за все свои несчастья он возлагает лично на меня.
– Он возлагает вину на все человечество, – возразил Эогиппус.
– Что ж, по‑моему, небольшая толика молчаливых страданий подействует на него весьма благотворно. – Мэллори вновь обернулся к зданию, секунд пять молча разглядывал его, потом подошел к парадной двери, нажал на ручку и пробормотал:
– Любопытно.
– Что? – поинтересовался Эогиппус.
– Открыто.
В сопровождении крохотного конька он вошел в здание и оказался в круглом фойе, озаренном светом свечей. В дальней стене виднелись три двери, все до единой украшенные траурными венками. Слева перед элегантным столом красного дерева в ряд выстроились четыре позолоченных стула.
За столом, делая какие‑то записи гусиным пером в книге в черном кожаном переплете, сидел старик, одетый в темный двубортный костюм в узенькую полоску, с галстуком мрачной расцветки – невероятно изможденный, с ввалившимися щеками и глубоко посаженными глазами.