- Ты бы поменьше кокетничала, - проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.
- Как не стыдно, Улисс! - вспыхнула она.- Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.
- Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.
Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.
Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошел сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.
На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века - транзитронная кухня с автовыпекателем - была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нем, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой - наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, пленки, бумаги, обертки от еды, полотенца. Тут же лежала коробка видеофона.
- Кошмар! - сказала Андра. - Как можно жить так неприкаянно?
- Это же Феликс, - сказал я. - Погоди, я напишу ему записку и пойдем.
По дороге к аэростанции мы зашли в кафе пообедать. Открытая веранда выходила боком в лес, и я сел так, чтобы видеть лес, а не город. Березы стояли в нежном зеленом дыму - видно, только-только распустились почки. Андра ела суп и рассказывала о делах пигмеев, я слушал не очень внимательно и все посматривал на березы. Странное у меня было настроение будто все это происходит не со мной, и подымалась какая-то волна, ожидание неслыханного чуда.
Меж берез мелькнула человеческая фигура. Я присмотрелся: на тропинке, выбегавшей из леса, показался Феликс. Его можно было узнать за километр по копне волос - будто он надел на голову огромное птичье гнездо.
Мы с Андрей пошли ему навстречу.
- А, это ты, - сказал Феликс и перевел рассеянный взгляд на Андру.
Его куртка и брюки блестели от воды, на мокрые ботинки налипли комья глины. В руке были зажаты три белые водяные лилии на длинных стеблях.
- Где ты был? - спросил я. - И почему мокрый?
- Только сегодня распустились. - Феликс показал мне лилии. - Я долго поджидал. Пришлось, видишь ли, лезть в воду. Там водоем, кажется, пруд...
- Феликс, ты, значит, не слушал заседание Совета?
- Совета? Ах да, сегодня... Нет, не слушал... - Он снова взглянул на Андру. - По-моему, я тебя раньше не видел.
- Познакомьтесь, - сказал я. - Это Андра, надежда этнолингвистики. Феликс, пообедай с нами. Ты что-нибудь ел сегодня?
- Нет, я домой. До свиданья.
- Почему ты вдруг занялся ботаникой?
Он очень удивился, услышав это. Я коротко рассказал о решениях Совета, но у Феликса, по-видимому, были на уме только эти дурацкие лилии.
- Не забудь снять ботинки и вытереть ноги, - напутствовала его Андра.
Феликс кивнул и, кажется, даже сделал попытку улыбнуться.
Мы вернулись к нашим тарелкам.
- Странный он, - сказала Андра.
В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль ее лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.
- О чем ты думаешь? - спросила вдруг она, не поворачивая ко мне головы.
- О тебе, - сказал я. - О нас с тобой.
Андра чуть качнулась вперед:
- А тогда... в полете... ты думал обо мне?
- Нет.
- Я страшно взволновалась, когда услышала о вашем полете.
Почему ты ничего мне не сказал?
- Скажу сейчас... Я тебя люблю.
- Ох, Улисс...
Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.
Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днем. И пусть молчит. Все сказано - и ничего не надо.
Ну что за радость, в самом деле, быть женой пилота...
Даже самые долгие путешествия приходят к концу. А мы летели всего каких-нибудь семнадцать минут.
Моросил дождь, когда мы вышли из аэропоезда на мокрые плиты эстакады. С запада плыли черные, набухшие дождями тучи. Но, по-видимому, были уже включены на побережье защитные установки: тучи начинали редеть и рассеиваться, потому что дождь был не нужен.
Над частоколом сосен виднелись ближние корпуса Веды Гумана. Золотился свет в окнах. Я подумал о своем домике в поселке космонавтов-давно не горел там свет в окошках, пустых и незрячих. Не хотелось туда возвращаться. Провожу Андру, подумал я, и махну в Учебный центр, переночую у кого-нибудь из товарищей.
Мы остановились на переходной площадке. Влево бежала транслента к Веде Гумана, вправо - к Учебному центру и поселку космонавтов.
Остро пахло хвоей, дождем, близостью моря.
Андра медлила, стояла в задумчивости. Я посмотрел на нее, и тут же она вскинула тревожный взгляд и сказала:
- Не могу расстаться с тобой, Улисс...
Так вот, должно быть, и происходят крутые повороты в жизни человека.
Был некто Улисс Дружинин, пилот, сын примаров, мрачноватый тип с прекрасными задатками брюзги и бродяги, и никто во всей Вселенной не испытывал особой радости от факта его существования.
И не стало его.
Ну, как там сказал когда-то поэт? Облако в штанах - вот что осталось от некоего Улисса Дружинина...
- Отныне ты не будешь ходить по земле. Я буду тебя носить на руках. Вот так.
- Перестань, - смеялась Андра. - Пусти...
- Ты моя драгоценность. Моя царевна. Моя ненаглядная.
- Откуда у тебя эти слова? Почему ты заговорил по-русски?
- Моя жар-птица. Моя жена. Ты моя жена?
- Да... Жар-птица-это из сказки?
Все, что было раньше, ушло, скрылось за поворотом. Время начало новый отсчет. Вкрадчиво просачивался в комнату лунный свет, затевая легкую игру теней, и мне был близок и понятен старинный первоначальный смысл луны и смысл мира, который поэты не зря же называли подлунным.
Не знаю, сколько прошло времени, и не хотел знать. Но вдруг я почувствовал, что Андра опять встревожилась.
- О чем ты думаешь? - спросил я, готовый защитить ее от всех тревог мира, сколько бы их ни было.
Андра молчала.
Я слышал, как она легко прошла в гостиную. Вслед за тем донесся ее голос:
- Мама?.. Ты не волнуйся, просто я выключила видео... Мама, ты выслушай...
Я не слышал, что ей говорила мать, но понимал, что разговор идет трудный.
- Я у Улисса... Да... Мама, погоди, ну нельзя же так, дай мне сказать. Мы решили пожениться. Ты слышишь? Мама, ты слышишь?.. Ну не надо, мамочка, нельзя же так...
Она перешла на шепот, я не различал слов, хотя весь обратился в слух. Во мне поднималась злость к Ронге. Я представлял себе ее резкое, прекрасное лицо на экране видеофона, непримиримые глаза. Мне хотелось подскочить к Андре, выхватить видеофон, крикнуть: "Перестань ее мучить!"
Вернулась Андра, я обнял ее, глаза у нее были мокрые.
- Что она сказала?
- Требует, чтобы я сейчас же приехала домой.
- И ты... ты поедешь?
- Нет.
- Вот какая жена мне досталась! Ох, и буду же я тебя беречь, моя храбрая...
Она сжала мою руку:
- Не сердись на нее, Улисс. Мама очень хорошая, добрая. Только она устала, потому что отцу никогда не сиделось на месте. Люди ведь разные: один любит движение, другой - покой. Отец вечно таскал ее по всем материкам, я ведь и родилась в дороге - на лайнере по пути в Гренландию.