Жюльен не позволял себеобнаруживатьпереднимникакихиных
чувств, кроме благочестия. Кто мог подумать, что это юное девическое личико,
такое бледненькое и кроткое, таило непоколебимую решимостьвытерпеть,если
понадобится, любую пытку, лишь бы пробить себе дорогу!
Пробить дорогу для Жюльена прежде всего означало вырваться изВерьера;
родину свою он ненавидел. Все, что он видел здесь, леденило его воображение.
С самого раннегодетстваснимнеразслучалось,чтоеговдруг
мгновенно охватывало страстное воодушевление. Он погружалсяввосторженные
мечты о том, как его будут представлять парижским красавицам, как онсумеет
привлечь их внимание каким-нибудь необычайным поступком. Почему одной из них
не полюбить его? ВедьБонапарта,когдаонбылещебеден,полюбилаже
блестящая госпожа де Богарнэ! В продолжение многих лет не было,кажется,в
жизни Жюльена ни одного часа, когда бы он не повторялсебе,чтоБонапарт,
безвестный и бедный поручик, сделался владыкой мира с помощьюсвоейшпаги.
Эта мысль утешала его в его несчастьях, которыеемуказалисьужасными,и
удваивала его радость, когда ему случалось чему-нибудь радоваться.
Постройка церкви и приговоры мирового судьи внезапно открыли ему глаза;
ему пришла в голову одна мысль, с которой он носился как одержимый в течение
нескольких недель, и, наконец, она завладела им целиком с тойнепреодолимой
силой, какую обретает над пламенной душой первая мысль, котораякажетсяей
ее собственным открытием.
"Когда Бонапарт заставил говорить о себе, Франциятрепеталавстрахе
перед иноплеменным нашествием; военная доблесть в то время быланеобходима,
и она была в моде. А теперь священник в сороклетполучаетжалованьясто
тысяч франков, то естьровновтриразабольше,чемсамыезнаменитые
генералы Наполеона. Им нужны люди, которые помогали бы им в их работе.Вот,
скажем, наш мировой судья: такая светлая голова, такой честныйбылдосих
пор старик, а от страха, что может навлечь на себянеудовольствиемолодого
тридцатилетнего викария, он покрывает себя бесчестием! Надо стать попом".
Однажды, в разгаре своего новообретенного благочестия, когда он уже два
года изучал богословие, Жюльен вдругвыдалсебявнезапнойвспышкойтого
огня, который пожирал его душу. Это случилось у г-на Шелана; на одном обеде,
в кругу священников, которым добряк кюре представил егокакистинноечудо
премудрости, он вдруг с жаром стал превозноситьНаполеона.Чтобынаказать
себя за это, он привязал к груди правую руку, притворившись, будтовывихнул
ее, поворачивая еловое бревно, иносилеепривязаннойвэтомнеудобном
положении ровно два месяца. После кары, которуюонсамсебеизобрел,он
простил себя. Вот каков был этот восемнадцатилетний юноша, такой хрупкийна
вид, что ему от силы можнобылодатьсемнадцатьлет,которыйтеперьс
маленьким узелкомподмышкойвходилподсводывеликолепнойверьерской
церкви.
Там было темно и пусто. По случаю праздникавсепереплетыоконбыли
затянуты темно-красной материей, благодаря чему солнечныелучиприобретали
какой-то удивительный оттенок, величественный и в то жевремяблаголепный.
Там было темно и пусто. По случаю праздникавсепереплетыоконбыли
затянуты темно-красной материей, благодаря чему солнечныелучиприобретали
какой-то удивительный оттенок, величественный и в то жевремяблаголепный.
Жюльена охватил трепет. Он был один в церкви. Он уселся наскамью,которая
показалась ему самой красивой: на ней был герб г-на де Реналя.
На скамеечке дляколенопреклоненияЖюльензаметилобрывокпечатной
бумаги, словно бы нарочно положенный так, чтобы егопрочли.Жюльенподнес
его к глазам и увидал:
"Подробности казни и последних минут жизни Людовика Женреля, казненного
в Безансоне сего..?"
Бумажка была разорвана. На другой сторонеуцелелитолькодвапервых
слова одной строчки, а именно. "Первый шаг?"
- Кто же положил сюда эту бумажку? - сказал Жюльен. - Ах, несчастный! -
добавил он со вздохом. - А фамилия его кончается так же, как и моя... - И он
скомкал бумажку.
Когда Жюльен выходил, ему показалось, что на земле, околокропильницы,
кровь - это была разбрызганная святая вода, которую отсвет красных занавесей
делал похожей на кровь.
Наконец Жюльену стало стыдно своего тайного страха.
"Неужели я такой трус? - сказал он себе. - К оружию!"
Этот призыв,такчастоповторявшийсяврассказахстароголекаря,
казался Жюльену героическим. Он повернулся и быстро зашагал к домуг-наде
Реналя.
Однако, несмотря на всю свою великолепнуюрешимость,едватолькоон
увидал в двадцати шагах перед собой этот дом, как егоохватиланепобедимая
робость. Чугунная решетчатая калитка была открыта: она показалась ему верхом
великолепия. Надо было войти в нее.
Но не только у Жюльена сжималось сердце оттого, что он вступалвэтот
дом. Г-жа деРенальприеечрезвычайнойзастенчивостибыласовершенно
подавленамысльюотом,чтокакой-точужойчеловек,всилусвоих
обязанностей, всегда будет теперь стоять между нею и детьми. Она привыклак
тому, что ее сыновья спят около нее, в ее комнате. Утром она пролиланемало
слез, когда у нее на глазах перетаскивали их маленькие кроваткивкомнату,
которая была предназначена для гувернера. Тщетно упрашивала она мужа,чтобы
он разрешил перенести обратно к ней хотя бы только кроватку самого младшего,
Станислава-Ксавье.
Свойственная женщинам острота чувствуг-жидеРенальдоходиладо
крайности. Она уже рисовала себеотвратительного,грубого,взлохмаченного
субъекта, которому разрешается орать на ее детей только потому, что он знает
латынь. И за этот варварский язык он еще будет пороть ее сыновей.
VI
НЕПРИЯТНОСТЬ
Non so piu cosa son Cosa faccio.
Mozart (Figaro) [4]
Госпожа де Реналь с живостью и грацией, которыебылитаксвойственны
ей, когда она не опасалась, что на нее кто-то смотрит, выходила изгостиной
через стеклянную дверь в сад, и в эту минуту взгляд ее упал настоявшегоу
подъезда молодого крестьянскогопаренька,совсемещемальчика,сочень
бледным, заплаканным лицом.