Его внезапно охватило уныние оттого, что расследование скатывалось до уровня каких‑то бытовых мелочей, с которыми сталкиваются в транспортных компаниях.
– Он везучий, – закончил свою мысль Рамирес. – Он очень везучий, старший инспектор.
– Будем надеяться, что он делает на это ставку, – отозвался Фалькон, раздраженный и мрачный. Его пробирала нервная дрожь от кофе на пустой желудок, а недосып и отсутствие сдвигов в деле портили ему настроение. Его люди, обшарившие весь квартал Ремедиос, не нашли никого, кто бы вспомнил хоть грузовик с подъемником.
– Что вы имеете в виду, старший инспектор?
– Люди, полагающиеся на удачу, продолжают полагаться на нее и после того, как она их оставила. Как игроки, – пояснил Фалькон. – Это, по существу, недомыслие.
– Вы на что‑то намекаете, старший инспектор?
– Вовсе нет.
– Вы думаете, он не остановится? Этот убийца.
– Не знаю.
– Думаете, он еще раз захочет попытать счастья… посмотреть, как далеко может зайти?
Фалькон не любил это в Рамиресе. Сидевший в нем профессиональный сыщик никогда не знал отдыха, постоянно наблюдал, цеплялся за слова, переворачивал фразы. А теперь применил свои штучки к нему.
– Вы говорите о «нем», – заметил Фалькон, уводя его в сторону, – но ведь мы даже этого еще не установили.
Когда они пересекли мост Изабеллы II и двинулись на север вдоль восточного берега реки к монастырю Святого Иеронима и кладбищу, Рамирес ухмыльнулся.
– Вам не кажется, старший инспектор, что мы сейчас даром теряем время?»
– Нет, не кажется. А где, по‑вашему, нам следует искать? Мы ничего не нашли там, где, казалось, должны были бы, – ни на трупе, ни в квартире, ни внутри здания, ни снаружи, ни в транспортной компании – нигде.
– Вы знаете, что я звонил вам вчера? – спросил Рамирес, меняя тему.
– Я получал сообщения только сегодня утром.
– Просто я подумал, что вы были правы, старший инспектор, – сказал Рамирес.
Фалькон посмотрел на него долгим открытым взглядом, словно бы любуясь видом на комплекс «Экспо‑92» и
– Значит, вы все‑таки сомневаетесь, что эти копания могут продвинуть дело?
– Сомнения, конечно, у меня есть, но я все равно от них не откажусь, потому что там может всплыть что‑то, что косвенно подтолкнет расследование.
– Значит, вы все‑таки сомневаетесь, что эти копания могут продвинуть дело?
– Сомнения, конечно, у меня есть, но я все равно от них не откажусь, потому что там может всплыть что‑то, что косвенно подтолкнет расследование.
– Типа?
– Типа того, о чем вы сообщили мне позавчера вечером. Как зовут этого… ну, который с «Пятью желудями»?
– Хоакин Лопес.
– Парни, которых уволила сеньора Хименес… они видели, как он беседовал с Хименесом. Но нам неизвестно о чем. Может, о чем‑то важном, а может, о пустяках. Нам предстоит выяснить.
– И вы по‑прежнему считаете, что это сделал псих?
– Любой дебил может превратиться в психа, если рушится весь его жизненный уклад.
– Но вся эта киносъемка, проникновение в квартиру, двенадцатичасовое ожидание…
– Мы до сих пор не убеждены, что он все проделал именно так. Я больше склоняюсь к тому, что «он» завязал отношения с этой девушкой, что «он» получил нужные ему сведения в «Мудансас Триана» и, воспользовавшись тем и другим, попал в квартиру.
– А что же за ужасы он прокручивал перед Хименесом?
– Ну, вообразить что‑то подобное можно, – заметил Фалькон, сам в этом сильно сомневаясь. – Воображение творит чудеса, ведь так?
– Только не мое.
Это правда, подумал Фалькон, и ему вспомнилась Марта Хименес с ее испачканным подбородком и залепленной пластырем бровью. Рамирес был начисто лишен воображения. Ему суждено всегда оставаться простым инспектором, потому что он не в состоянии улететь в мечтах дальше, чем на одну ступеньку вверх. Его горизонты ограничены.
– А как
– Кроме чего?
– Кроме того, что мы сознательно решили не знать.
– Разве такое можно себе представить?
– Я имею в виду вещи, которые нам известны о самих себе. Нечто очень личное, глубоко запрятанное; то, что мы никому не показываем и считаем никогда не случавшимся, потому что не в состоянии были бы жить с этим знанием.
– Я вас не понимаю, – сказал Рамирес. – Как это можно знать, не зная? Ахинея какая‑то.
– Когда мой отец в шестидесятые годы переехал в Севилью, он познакомился с местным священником, который обычно проходил мимо его дома по пути в церковь в конце улицы Байлен. Мой отец не посещал церковь и не верил в Бога, но они часто сидели в одном кафе и, коротая время в спорах, очень сдружились. Однажды в три часа ночи отец работал в своей мастерской, как вдруг слышит, на улице кто‑то надрывается: «Эй! Carbon!Тебя подослали ко мне, признайся, ты, Франсиско Carbon?!» Это оказался священник, но уже не благостный, а злой и полупомешанный. Он стоял в порванной сутане, весь всклокоченный, и хлестал бренди прямо из бутылки. Отец впустил его в дом, и тот принялся куролесить во внутреннем дворике, проклиная себя и свою бесполезную жизнь. В то утро он раздавал причастие, и вдруг его осенило.
– Он утратил веру, – сказал Рамирес.