И вот, когда я еще почтиничегоне
успелрассказать,яужезастрялнаодном-единственном
незначительном эпизоде, о котором поначалу даже не подумал,на
эпизодеисчезновения Лео, и вместо ткани у меня в руках тысячи
перепутанных нитей, распутать и привести в порядок которые было
бы работой для сотен рук на многие годы, даже и втомслучае,
еслибынекаждая нить, едва до нее дотронешься и попробуешь
осторожно потянуть, оказывалась такой ужасающенеподатливойи
рвалась у нас между пальцев.
Какя представляю себе, нечто подобное происходит с любым
историографом, когда он приступает кописаниюсобытийнекоей
эпохиипри этом всерьез хочет быть правдивым. Где средоточие
происшествий, гдеточкасхода,скоторойсоотносятсяив
которойстановятсяединствомвсефакты? Чтобы явилось некое
подобие связи, причинности, смысла, чтобы нечто на земле вообще
моглостатьпредметомповествования,историографпринужден
измыслить какой-то центр, будь то герой, или народ, или идея, и
все,чтовдействительности совершалось безымянно, отнести к
этому воображаемому центру.
Но уж если так трудно изложить восмысленнойсвязидаже
последовательностьреальнопроисшедшихидокументально
засвидетельствованных событий, в моем случае все много труднее,
ибоздесьвсеприближайшемрассмотренииоказывается
недостоверным, все ускользает и распадается, как распалась сама
нашаобщность,самоекрепкое,чтобыловмире. Нигде нет
единства, нет средоточия, нет оси, вокруг которой вращалосьбы
колесо.
Нашепутешествие в страну Востока и лежавшее в его основе
наше сообщество, наше Братство -- это самое важное, единственно
важное, что было в моей жизни, нечто, всравнениисчеммоя
собственнаяличностьпростоничегоне значит. И вот теперь,
когда я силюсь записать и запечатлеть этоединственноважное,
илихотябымалуюегодолю,передомной распадающаяся на
обломки масса образов, однажды отразившихся в некоем зеркале, и
это зеркало - мое собственное "я",иэто"я",этозеркало,
всякийраз,когда я пытаюсь задавать ему вопросы, оказывается
простоничем,пустотой,лишеннойглубиныповерхностью
стекляннойглади.Якладуперо,положим,с намерением и с
надеждой продолжить завтра иливдругойраз,нет,ещераз
начатьвсесызнова, но за этим намерением и этой надеждой, за
моимнеудержимымпорывомрассказыватьирассказыватьнашу
историюлежитсмертельноесомнение.Этоисстаризнакомое
сомнение, которое началось в часы, когда мы разыскивали Леопо
долине Морбио. Сомнение это не ограничивается вопросом: вправду
лиможнорассказатьто,что было? Оно ставит другой вопрос:
вправду ли было то, чтояхочурассказать?Стоятвспомнить
примеры,какдажеучастникимировой войны, у которых нет ни
малейшегонедостаткавфиксированныхфактах,в
засвидетельствованнойистории,подчас должны были испытать то
же сомнение.
С тех пор как было написано все предшествующее, я сноваи
сновавозвращалсямыслями к моей задаче и искал какого-нибудь
подступа к ее решению. Решения по-прежнему нет, передо мною все
еще хаос. Но я дал самому себе слово неотступаться,ивто
мгновение,когдаяприносил этот обет, на меня сошло, словно
солнечный луч, одно счастливое воспоминание. Именно так, пришло
мне на ум, точно так уже было у меня насердцеоднажды--вте
дни,когданачинали мы наше странствие; и тогда мы брались за
дело, по всем обычным соображениям неосуществимою, итогдамы
шли,казалось,в темноту, не зная пути, без малейшего расчета
на успех,--и все же в наших сердцах ярко сияла, затмеваялюбую
действительность, любую видимость неизбежного, вера в смысл и в
необходимостьпредпринятогонами.Отголосок прежнего чувства
пробежал по моему сердцу, как дрожь, и покадлилосьмгновение
этойблаженнойдрожи,всебылоосиянно,всеснова
представлялось возможным.
Ну, как бы то ни было: я принял решениенеотступатьот
выборамоейволи.Пустьмнепридется по десять, по сто раз
начинать сызнова мою не поддающуюся пересказу историю и сызнова
оказываться перед той же пропастью, мненичегонеостанется,
какначатьеевсто первый раз; если уж мне не дано собрать
распавшиеся образы в осмысленное целое, япостараюсьхотябы
какможновернее сохранить каждый отдельный осколок образа. И
при этом я сохраню верность,еслиэтосегодняещемыслимо,
одной из первейших заповедей нашего великого времени: только не
рассчитывать,тольконедаватьзапугатьсебя соображениями
рассудка, но помнить, что вера сильнее, нежелитакназываемая
действительность.
Правда,ядолженсознаться,чтос тех пор сделал одну
попытку подступиться к моей цели путем разумным и практическим.
Я посетил одного друга моей юности, которыйживетвэтомже
городеиработаетредакторомкакой-тогазеты,его фамилия
Лукас; он был участником мировой войны и написал об этом книгу,
которая нашла немало читателей. Лукас принялменяприветливо,
большетого,емуявнодоставилорадостьповидатьстарого
школьного товарища. У меня было с ним два долгих разговора.
Я попытался разъяснить ему, с чем, собственно, пришел.От
каких-либооколичностей я отказался. Без утайки сообщил я ему,
что в моем лице он видит перед собой одного из участниковтого
великогопредприятия,окотороми до него должны были дойти
вести,--так называемого "паломничества в странуВостока",оно
же"походБратства",ипрочее, под какими бы еще именами ни
было оноизвестнообщественности.Ахда,усмехнулсяонс
дружелюбной иронией, еще бы, об этой затее он слыхал, среди его
приятелейпринятоименоватьту эпоху, может быть, слишком уж
непочтительно,"Крестовымпоходомдетей".Вегокругу,
продолжалон,принимаютэтодвижениенеслишкомвсерьез,
примерно так, как принимали бы еще одно движениетеософовили
очереднуюпопыткуустановить на земле братство народов, хотя,
впрочем, отдельным успехам нашего предприятия немалодивились:
одерзновенноммаршечерезВерхнююШвабию,отриумфев
Бремгартене, о передаче тессинской деревни Монтаг кое-кто читал
с большим волнением и временамизадавалсямыслью,нельзяли
поставитьдвижение в целом на службу республиканской политике.