Иподконец,когда
вещи,почитавшиесяутраченными,оказалисьлибововсене
утраченными, либо излишними и ненужными, речь должна была идти,
по сути говоря, толькоободнойдрагоценности,ноэтобыл
впрямьчрезвычайноважный,основополагающий,безусловно
необходимый документ,которыйбылдействительнопотерян,и
притомбезвсякойнадеждыего найти. Впрочем, мнения о том,
находился ли этот документ, исчезнувший вместе сослугоюЛео,
вообщекогда-либовнашем багаже, безнадежно разошлись. Если
касательновысокойценностидокументаиполнейшей
невосполнимости его утраты господствовало всеобщее согласие, то
лишьнемногиесрединас(ивихчислеясам)решались
определенно утверждать, что документ был взятнамивдорогу.
Один заверял, что хотя нечто подобное лежало в полотняном мешке
Лео, однако это был, как и естественно себе представить, никоим
образом не оригинал, всего лишь копия; другие готовы были рьяно
клясться,чтоникомуи в голову не приходило брать с собой в
путь не только сам документ, ноикопию,ибоэтоявилобы
прямуюнасмешкунадсамымсмысломнашегопутешествия.
Последовали горячие споры, в ходе которых выяснилось, чтоио
существованииоригиналакак такового (безразлично, имелась ли
копия в нашем обладании и затем была утрачена, или нет)ходили
разнообразные,противоречившиедругдругу толки. Если верить
одним, документ сданнасохранениеправомочнойинстанциив
Кифхойзере.Нет,отвечалидругие, он покоится в той же урне,
которая содержит прах нашего покойного мастера. Чтозавздор,
возражалитретьи,каждыйзнает,чтомастер начертал хартию
нашего Братства, пользуясь одному емупонятнойтайнописью,и
онабыласожженавместесего бренными останками по его же
приказу, да и сам вопрос об этом первозданном оригиналехартии
вполнепраздный, коль скоро после кончины мастера он все равно
не был проницаем ни для одного человеческого ока; напротив, что
необходимо, так это выяснить, где обретаютсяпереводыхартии,
изготовленныеещеприжизни мастера и под его наблюдением, в
количествечетырех(другиеговорили--шести).Послухам,
существоваликитайский,греческий,еврейскийилатинский
переводы, и они сохраняются в четырех древних столицах.Наряду
с этим возникали также другие утверждения и мнения, одни упрямо
стоялинасвоем, другие давали себя ежеминутно переубедить то
одним, то другим аргументом своихпротивников,чтобытакже
быстро сменить новую точку зрения еще на одну. Короче говоря, с
этогочаса в нашей общности больше не было ни устойчивости, ни
единомыслия, хотя наша великая идеяпокаещенедаваланам
разбрестись.
Ах,как хорошо помню я наши первые споры! Они били чем-то
совершенно новым и неслыханным в нашем довело стольненарушимо
единодушномБратстве.
Короче говоря, с
этогочаса в нашей общности больше не было ни устойчивости, ни
единомыслия, хотя наша великая идеяпокаещенедаваланам
разбрестись.
Ах,как хорошо помню я наши первые споры! Они били чем-то
совершенно новым и неслыханным в нашем довело стольненарушимо
единодушномБратстве.Ихвелисовзаимнымуважением,с
учтивостью, по крайней мере сначала, на первых порах,ониеще
невелиник стычкам, ни к личным попрекам или оскорблениям;
пока мы еще готовы были стоять против всего мира как неразрывно
сроднившиеся братья. Мне все еще слышатся голоса, мневсееще
мерещится место нашего привала, где велись самые первые из этих
дебатов,и я словно вижу, как между необычно серьезными лицами
то тут, то там перепархивают золотые осенниелистья,какони
остаютсялежать на колене одного из нас, на шляпе другого. Ах,
яисамприслушивалсякспорам,ощущалсебявсеболее
подавленным,всеболееиспуганным--ивсееще,среди
разноголосицы всех мнений, оставался внутренне тверд,печально
твердвмоей вере: я не сомневался, что в багаже Лео хранился
оригинал, хранилась подлинная древняя хартия нашего Братстваи
чтоонаисчезлаибылаутраченавместесним.Какой бы
удручающей ни была такая вера, все же это была вера, в ней была
устойчивость и защищенность. Впрочем, тогда мне казалось, что я
с охотой променял быэтуверунакакую-нибудьиную,более
утешительную.Лишь позднее, когда я утратил эту печальную веру
и сделался беззащитен перед всеми мыслимыми мнениями, японял,
как много она мне давала.
Ноявижу, что так существа дела не расскажешь. А как ее
вообще можно было бырассказать,этуисториюнисчемне
сравнимогостранствия,нисчемне сравнимой общности душ,
столь чудесно воодушевленной и одухотвореннойжизни?Мнетак
хотелосьбы,какодномуизпоследнихосколковнашего
товарищества, спасти хоть малую толику от воспоминаний онашем
великомделе)якажусьсамсебепохожимна какого-нибудь
престарелого, пережившего свой век служителя, хотя бы на одного
из паладинов Карла Великого, который сберегает всвоейпамяти
блистательнуючередуподвигов и чудес, память о коих исчезнет
вместе с ним, если ему не удастся передатьпотомствунечтов
слове или образе, в повествовании или песне. Но как, при помощи
какихуловок искусства найти к этому путь, как мыслимо сделать
историюнашегопаломничествавстрануВостокасообщимой
читателю? Я этого не знаю. Уже самое начало, вот этот мой опыт,
предпринятый
ссамымиблагиминамерениями,уводитвбезбрежноеи
невразумительное. Я хотел всего-навсего попытаться перенести на
бумагу то, что осталось у меня впамятиоходеиотдельных
происшествияхнашего паломничества в страну Востока, казалось,
ничто не может быть проще. И вот, когда я еще почтиничегоне
успелрассказать,яужезастрялнаодном-единственном
незначительном эпизоде, о котором поначалу даже не подумал,на
эпизодеисчезновения Лео, и вместо ткани у меня в руках тысячи
перепутанных нитей, распутать и привести в порядок которые было
бы работой для сотен рук на многие годы, даже и втомслучае,
еслибынекаждая нить, едва до нее дотронешься и попробуешь
осторожно потянуть, оказывалась такой ужасающенеподатливойи
рвалась у нас между пальцев.