- Расскажу-ка я тебе, Григорий, о своем житьи-бытьи, - продолжалСоннов,
на лице которого погруженность в себявдругсмениласьчутьсамодовольным
доброжелательством. - Но сначала о детстве, о том, кто я такой и откудавая
взялся. Тоестьорадетелях.Папанямойвсюподнаготнуюосебемне
рассказал, так что я ее тебепереговорю.Отецмойбылпростойчеловек,
юрковатый, но по сердцу суровай. Без топора на людях минуты не проводил. Так
то... И если б окружало его столько же мякоти,сколькосупротивления...О
бабах он печалился, не с бревнами же весь век проводить. И все не мог найти.
И наконец нашел тую, которая пришлась ему по вкусу, а мнематерью...Долго
он ее испытывал. Но самое последнее испытание папаня любил вспоминать. Было,
значит, Григорий, у отца деньжат тьма-тьмущая. И поехалонразсматерью
моей, с Ириной значит, в глухой лес, в одинокую избу. А сам далейпонять,
что у него там деньжищ припрятаны, и никто об этом не знает. То-то... Итак
обставил, что матерь решила, про поездку эту никто не знает, авседумают,
что папаня уехал один на работы, на целый год... Все так подвел, чтоб мамашу
в безукоризненный соблазн ввести, и если боназадумалаегоубить,чтоб
деньги присвоить, то она могла б это безопасно длясебяобставить.Понял,
Григорий? - Соннов чуть замешкался. Труднобылоподуматьраньше,чтоон
может быть так разговорчив.
Он продолжал:
- Ну вот сидит папаня вечерком в глухой избушке с матерью моей, с Ириной.
И прикидывается эдаким простачком. И видит:
Ирина волнуется, а скрыть хочет. Но грудьбелаятакходуномиходит.
Настала ночь. Папаняприлегнаотдельнуюкроватьиприкинулсяспящим.
Храпит. А сам все чует.Тьманастала.Вдругслышит:тихонько,тихонько
встает матерь, дыханье еле дрожит. Встает и идет в угол - к топору. Атопор
у папани был огромадный - медведя пополам расколоть можно. Взяла Ирина топор
в руки, подняла иелеслышноидеткотцовскойкровати.Совсемблизко
подошла. Только замахнулась, папаня ей рраз-ногойвживот.Вскочили
подмял под себя. Тут же ее и поимел. От этого зачатия я и родился... Аотец
Ирину из-за этого случая очень полюбил. Сразу же наследующийдень-под
венец, в церкву... Век не разлучался. "Понимающая, - говорил про нее.-Не
рохля. Если б она на меня с топором не пошла - никогда бы не женился наей.
А так сразу увидал - баба крепкая... Без слезы". И с этими словами он обычно
похлопывал ее по заднице. А матерь несмущалась:толькоскалиласердитую
морду, а отца уважала... Вототтакогозачатияспочтиубийствомяи
произошел... Ну что молчишь,Григорий,-вдругтеньпробежалаполицу
Федора. - Иль не ладно рассказываю, дурак!?
Видно непривычное многословие ввергло Федоравнекоторуюистерику.Не
любил он говорить.
Наконец, Соннов встал. Подтянул штаны. Наклонился к мертвому лицу.
- Ну где ты, Григорий, где ты? - вдруг запричитал он. Егозверскоелицо
чуть обабилось.
Где ты? Ответь!? Куда спрятался, сукин кот?! Подпень,под
пень спрятался?! Думаешь, сдох, так от меня схоронился?! А!? Знаю, знаю, где
ты!! Не уйдешь!! Под пень спрятался!
И Соннов вдруг подошел к близстоящему пню ивяростисталпинатьего
ногой. Пень был гнилой и стал мелко крошиться под его ударами.
- Куда спрятался, сукин кот?! - завопил Федор. Вдруг остановился.-Где
ты, Григорий?! Где ты?! С тобою ли говорю?! А может ты ухмыляесси? Отвечай!?
"Отвечай... ай!" - отозвалось эхо. Луна вдруг скрылась. Тьма охватила лес
и деревья слились с темнотой.
Соннов глухо урча, ломая невидимые ветви, скрылся в лесу...
Поутру, когда поднялось солнце, поляна словно изнутри пронзилась теплом и
жизнью: засветились деревья и травы, булькала вода глубоко в земле...
Под деревом, как сгнившее, выброшенное бревно, лежал труп. Никто не видел
и не тревожил его. Вдруг из-закустовпоказалсячеловек;похрюкивая,он
равнодушно оглядывался по сторонам. Это был Федор. Тотжепотертыйпиджак
висел на нем помятым мешком.
Он не смог уйти куда-нибудь далеко, и заночевалвлесу,уповаленного
дерева,cкакой-тотупойуверенностью,чтовсеобойдетсядлянего
благополучно.
Теперь он, видимо, решил проститься с Григорием.
На лице его не было и следа прежней ночной истерики: оно было втянутово
внутрь себя и на внешний мир смотрело ошалело-недоумевающе.Наконец,Федор
нашел, как обычно находят грибы, труп Григория.
Свойски присел рядом.
Его идиотская привычка жевать около умершего сказывалась и сейчас.Федор
развернул сверток и позавтракал.
- Ну, Григорий, нетыпервый,нетыпоследний,-вдругнеожиданно
пробормотал он последолгогоибезразличногомолчания.Иуставилсяне
столько на лоб покойного, сколько на пустое пространство вокруг него.
- Не договорил я многого, - вдруг сказал Соннов. -Темностало.Сейчас
скажу, - было непонятно к кому он теперь обращался: на труп Федор уже совсем
не глядел. - Ребятишек нас у матери было двое: я и сестра Клавдия.Номать
моя меня пужалась из-за моей глупости. В кровьяеебил,втихаря,из-за
того, что не знал, кто я есть и откудава я появился. Она на живот указывает,
а я ей говорю: "не то отвечаешь, стерва... Не про то спрашиваю...". Долго ли
мало ли, уж молодым парнем поступил я на спасательную станцию. Парень ябыл
тогда кудрявый. Но молчаливый. Меня боялись,нознали:всегда-смолчу.
Ребята - спасатели - были простые, веселые... Иделоунихшлобольшое,
широкое. Они людей топили. Нырнут и из воды утопят. Дело своезналиловко,
без задоринки. Когда родные спохватывались - ребята будто б искали утопших и
труп вытаскивали. Премия им за это полагалась. Деньжатапропивали,илина
баб тратили; кое-кто порткипокупал...Изуваженияониименявсвою
компания приняли. Топил я ловко, просто, без размышления. Долюсвоюпапане
отсылал, в дом... И привычка меня потом взяла: хоронить,когоятопил.И
родные ихние меня чествовали; думали переживающий такой спасатель;аяот
угощения не отказывался.