Таким был Анатолий Падов.
Однако ж, кроме всего этого, им иногда овладевал какой-нибудьсовершенно
специфическийкошмарик,точнопоганенькийчертиквылезализобщей
дьявольской стены. Так было и сейчас. Правда,егоужедавнопреследовала
идея "вещи в себе" или тойсторонымира,котораявпринципенедоступна
познанию; в его душе, еще в детстве,когдаонвпервыеуслышалобэтом,
что-то дрогнуло и надломилось.
Метафизическое, овладев его воображением, всегдастановилосьгрозными
непосредственным по силе воздействия, не менее непосредственным чемболезнь
или атомный взрыв. Но пока речь шла отом,чтоименновнешниймирлишь
явление,видимость,закоторым,можетбыть,кроетсянечтоабсолютно
непознаваемое, было еще терпимо, хотя Падову не раз сниласьпоночамтень
этого "абсолютно-непознаваемого". Но однажды, углубляясь вэтустихию,он
наткнулся на поразившую его мысль, которую раньшекак-тообходил:делов
том, что возможно и наше "я" - которое мы так любим-тожеодноявление,
видимость, за которой скрывается абсолютно-непознаваемое, вещь в себе. И "я"
всего лишь внешнее проявление этой вещивсебе.Вернее,просто"фук"и
ничего больше, как говорил Собакевич.
Тут-то и началось!
Такое унижение он, как яростно влюбленный в свое"я",невсилахбыл
перенести.
Хотявконцеконцовэтатеориябылалишьгипотезой,ктомуже
подверженной критике, он взвинтил себя до истерики, постепенно нагнетаяэту
идею на себя, и распуская ее до превращения в образ, в чудовище...
А дня за два до приезда в Лебединое, он забрел на край Москвы вгрязную,
с углами, пивнушку.
"То, что все иллюзорно, это хорошо, - думал он, судорожно попивая пивко и
со злобой поглядывая на толстые задницы официанток и солнышко, виднеющееся в
окне.
- Но то что я сам иллюзия, это уже слишком... Не хочу, не хочу!.. Чтоже
значит я поглаживаю себя и это не соответствует глубиннойистине?!...Или:
за моим "я"
- кроется непознаваемое "существо", которое как бы мнойдирижирует?!..."
Падов подошел к стойке и попросил пива. И вдруг как только пивко полилось по
горлу, он подумал о том, что это вовсе не он, а то непознаваемое "существо",
невидимо и даже чинно присутствуя у него за спиной, пьет через него пиво.А
он всего-навсего марионетка даже в этом вульгарном, житейском положении.
От одной только этой мысли он подпрыгнул и его вырвало на стойку. Жирная,
ошалевшая от мух официантка равнодушно подобрала нелепую блевотину.
Прихвативчайку,Толяприселуокна,неподалекуотзавернутогов
непомерно большой ватник инвалида.
Такое смешение житейского и метафизического даже насмешило его.Ноидеи
по-прежнему давили. "Подумаем, - осклабился он в темноту. - Правильнеебыло
бы считать, что мое "я" лишь внешнее проявление этогонепознаваемого"икс"
или вещи в себе.
Ноидеи
по-прежнему давили. "Подумаем, - осклабился он в темноту. - Правильнеебыло
бы считать, что мое "я" лишь внешнее проявление этогонепознаваемого"икс"
или вещи в себе... Отсюда следует, что "я" - фактически это не "я", ибомое
"я"составляетвнешнюю,таксказать,поверхностьменясамого,мне
неизвестного...
Или иллюзию... Итак, "я" - это не "я" , - Толя дажепристукнулладошкой
по столику и мелко захохотал. - Но кто же я? В том-то, и дело, что я не могу
познатьктоя,ибосиламимоего"я"янемогупроникнутьвэто
непознаваемое, которое как раз и естьмое"я"самопосебе,вистине.
Значит, я отчужден отсамогосебябольшечемотнеба.Можетдажето
непознаваемое - враг моего "я" ...
Может, я враг самому себе..." Дальше Падов уже не мог думать: он упивался
эмоциями. На него напала стихия какого-то дикого веселья. Он ощущал свое "я"
не как самостоятельное начало, а как некий шарик, подпрыгивающийнадоске,
которая сама по себе несется по неизвестному пространству в другой еще более
неизвестный мир. Он чувствовал приближение патологического хохота...
Подошел к завернутому в ватник инвалиду, валяющемуся на полу, и вылилна
него чай. Инвалид вынул своесморщенное,влохмотьяхлицо.ТогдаПадов
потрепал его по морде, и, встав на четвереньки, вынул изкарманапол-литра
водки. Он оказался под столом, а завернутый,какгусеница,инвалидлежал
рядом. "Самое главное, это
- одичание", - проговорил Падов в засохшееухоинвалида.Тотрадостно
улыбнулся провалившимся, черным ртом.Падоввлилтудаполбутылкиводки.
Остальное выпил сам. Инвалид, надувшись водки, опять залез в ватник, и Падов
посыпал его крошками...
Все присутствующие в этой пивной были заняты своим делом: кто пил, уткнув
нос в водку; кто спал; кто просто стоял в углу. Никто не обратил внимания на
Падова.
Одуревший от самого себя, вечерним троллейбусом он приехал к себе домой в
одинокую каморку, где в углу у окна висел портрет Достоевского.
Вечерний свет заливал этуузкуюкомнату,словноонабылавоскресшим
гробом.
Внутри, под одеялом,Падоввдругохладился,кактруп,ихрустально
влюбленно посмотрел на себя вогромное,нависшеенадкомнатой,зеркало.
Успокоенно пробормотал: "Ну не очень уж мое "я" - иллюзия... То-то-ион
погрозил пальчиком в отражение. - А все-таки ужасно, есликогда-нибудьмое
"я" обесценится..." И он уснул, уйдя в небытие. Этаночьпрошласпокойно.
Зато следующая ночь была кошмарна. Падовуопятьчудилось"непознаваемое".
Непознаваемое, вернее сказать гонец отнепознаваемого,обычноприходилв
разных оболочках, но на сей раз просто раздался сильный стук в дверь.
- Кто это?! - завопил во сне Падов.
В ответ, как бы без предупреждения, прозвучал громкий голос:
- Вы совсем не то, что о себе думаете.