Усталые, Потные, но миролюбивыескопцыблагодушнорасселисьпопить...
Один Федор молчал, чем навел на всех мысль о своей недоступности.
...Утром, возвращаясь с Михеем по шоссе, Соннов пел себе под нос какую-то
суровую песню. Это был показатель хорошего настроения.
Правда, скопцы произвели на него весьма жалкое впечатление. К тому же все
общее, объединяющее людей казалось ему глупым и детским.
"Свое, свое надоиметь",-глухобормоталФедор,отбрасываяногами
подворачивающийся мусор.
Вспоминал об Анне, о Падове. "Эти вот люди...". А"свое"ончувствовал
такимнеобъятнымигромадным,чтоемубылотрудноегосчем-либо
сравнивать...
- Все-таки этолучшесовсемобнакновенных...Ктовшколуходит,-
прошамкав, проговорил Михей.
- Ну об этих мы и не говорим. Это просто грибы, - ответил Соннов.
Наступал новый день. Насчет убийств Федоранемногоотпустило.Акогда
всуе он подошел к покосившемуся домику старушки Ипатьевны вокневиднелась
человеческая фигура. То был Анатолий Падов.
IV
Как только Падов-почтимесяцназад-приехалвМоскву,покинув
Лебединое, то, чтобы подкрепить свои силы пред ужасом жизни, он бросилсяна
кладбище, около В.
Здесь его уже давно знали.МогильщикиприветствовалиТолюрадостными,
мертвоутробными криками. Несколько дней он провел у них, пьянствуя,помогая
рыть могилы, ночуя где-то по закуткам, чуть ли не в самой церкви. Могильщики
- простые, скудоумные, но уже тронутые углом тленияребята-считалиего
"беженцем". Им очень нравилось, что он рыл могилы хохоча.
На этот раз Падов уговорил их оставить его на одну ночь в подвалевместе
с покойницей, молодой, блаженной девушкой лет семнадцати. ОтрадостиПадов
так напился, что эта ночь прошла не совсем на уровне.
Вс° же он при свечах читал по памяти стихиБлоканадликомотошедшей;
щекотал ей пятки; с лупой всматривался в глаза.
Наутро девушку хоронили; Падов шел за гробом и рыдал: дотогонестерпим
был внутренний хохот; к тому же ему теперь истеричноказалось,чтоименно
эта девушка уведет его в "Елисейские поля". Девушка и правдадажевгробу
выглядела сексуально, конечно с мистическим оттенком. Под конец ончутьне
подралсясоднимнеказистым,исключительныммогильщиком,почему-то
принимавшимвсехпокойниковзасебя.Засвоютрехлетнююслужбуэтот
могильщик совсем ошалел, полагая, что все время хоронит самого себя. Он даже
не понимал где и в каком состоянии сейчас находится, так как считал,чтос
каждой новой смертью уходитвследующийзагробныймиритакимобразом
оказывается на том свете в степени, примерно равнойчислусебя-покойников,
которых он хоронил.
Естественно, он думал, что невероятно удален от мира.
Однако приставание Падова к мертвой девушке, наглое и беспрецедентное, он
принял на свой счет.
(Могильщик решил, чтовлицепокойницыПадовхочет
переспать с ним самим.) Из-за этого и произошел инцидент. Крикливая история,
впрочем, еле замялась; но Падову она принесла большую радость и успокоение.
Чтоб совсем закрепить жизнестойкое состояние, Падов стал ездить на бойню;
здесь, подружившись с резунами, он подставлял свойротподтеплую,живую
кровь тела, выпивая в день по две-три кружки крови.
Это немного утешило его, но ненадолго. Общество своей души илюдейтого
же мира терзало Падова. Он боялся, что сойдет с ума.
Поэтому метаясь, он заехал в Лебединое и, ненайдяФедора,получилот
Клавы какую-то записку и адрес "малого гнезда".
Рано утром он и оказался в этом маломгнезде.Ипатьевнавстретилаего
дружелюбно и обласканно, словно свою кошку. АкогдапришелФедор,Падов,
внимательно всмотревшись в него, ужаснулся.
Федор тотчас его узнал, каким-то ублюдочным взглядом просмотрев насквозь.
Молча взял записку от Клавы, развернул ее, увидел знаки, и не раздеваясь,
в портках, завалился в постель.
Федор иногда любил спать одетым, словно ему нравилось отчуждение отсна.
Тело его в это время лежало неподвижно, а голова ворочалась, как живая...
Ко дню все трое - Федор, Падов и Ипатьевна - переспавши,пошливодвор
пить чай.
Дворик был неуютно-загаженный, обнаженный, у всех на виду, да и небоего
прикрывало как-то широко и глубоко, со всех краев. Одинокая досчатая уборная
стояла, словно вышка, в конце двора. Травушка была пыльная, жиденькая, точно
земля облысела; вычищенный, серый скелет подохшей кошки, как ненужная палка,
валялся посередине; недалеко притулился покореженный на бок стол.
Ипатьевна, кряхтя, перваяприсела;онаужесраннегоутранапилась
кошачьейкровиитеперьдовольствоваласьчернымхлебушком.Сонновел
самодовлеюще-утробно, не обращая ни на кого внимания; Толя курил, скаля зубы
и радуясь солнышку.
- Многое мне оваснаговорили,ФедорИванович.ОсобенноАннушка,-
промолвил он.
Федор промолчал.
- Значит, в Лебедином все хорошо, - наконец проговорил он сквозь зубы.
- В отличии, - ответил Падов и рассказалкое-что,тихо,уютливо,ив
озарении.
Федор чуть оживился.
- Ну, а Клавушка прыгает не по-человечьи иль как? - пробормотал он.
- Не знаю. Может только в одиночестве, - улыбнулся Толя.Федордовольно
проурчал, любуясь словом "одиночество". Ипатьевна смотрела на обоихвостро,
сумашедше-сморщенно и как бычерезплаток.Забывобовсем,онасовсем
распустилась, обнажив старческие телеса.
- Ну, а как эти... шуты, которыесобачекиптичекрезали,-спросил
Федор, вспомнив Падова, Анну, залитую солнцем полянуипролитиекровина
ней.
-А, а, - рассмеялся Падов. -Шутыраспались.Укаждогоизнихсвоя
судьба. Пырь совсем отошел: стал главарем обыкновенной шайки... детишеклет
шестнадцати, остервеневших от пустоты... Онитеперьпоподворотнямлюдей
режут. Просто так...
Волкуют.