Другой философ - Юра - был очень толст, мутен,словносчутьзалитыми
глазами аскета, вставленным в трансцендентно-облеванную свинью;крометого
ему казалось, что его вот-вот зарежут.
Третий - Витя - был вообщечерт-течто:всепунктыеголицастояли
торчком, а душа по существу была сморщена.
Про него-шепотком,повсеммистически-помойнымуголкамМосквы-
говорили, что Витя не единственный, кто воспринял в своем уме "мысли" Высших
Иерархий, но тяжести оных не выдержал и ... одичал.
Четвертый философ был почти невидим...
Между тем Толя с радостным криком вбежал в пивную.
Юра как раз заканчивал свою речь об Абсолюте.
- Господа, нас предали! - закричал Падов.
- Кто?
- Абсолют. Только что я узнал.
Друзья расцеловались. Ремин прямо-таки повис на шее у Падова. А Таня даже
завыл от восторга: он очень любил метафизические сплетни.
Толя присел рядом.
СморщенныйВитясмотрелнанегоодухотворенно-скрытымиглазками;
несколько раз он что-то промычал и, изогнувшись, с шипением, упал подстол.
Тот, почти невидимый, принял это за знак.
- А ты все в тоске и водке, Гена!? - начал Падов...
Ремин смотрел на все вокруг просветленно чистыми от спирта глазами.
Соберутся мертвецы, мертвецы Матом меня ругать, И сулыбкойнанихсо
стены Будет глядеть моя мать,
- пропел он, устремив взгляд куда-то в сторону.
- А у Абсолюта рукатяжелая,-проговорилЮра,пугливоозираясьна
облачка за окном. - Сила Его в том, что Его никто не видит, но затоздорово
на своей шкуре чувствует...
За столом да в телогрейке сидит Черный, слепой монах, Надрываясь, ребенок
кричит, Кем-то забытый в сенях.
Я не хочу загадывать.
Когда я здесь умру...
- продолжал Ремин.
- Да ты больше всех пьян, - перебил его Падов. - И совсем не вписываешься
к философам. Пойдем-ка, надо поговорить.
Из-под стола вылез сморщенный Витя и строго на всех посмотрел.
Простившись с бродячими, Падов вывел своего друга на улицу и повел егов
садик; немного спустя Ремину стало легче.
Черезнекотороевремяониоказалисьусвоегознакомого,всерой,
непривычнойкомнате,закоторой-сбалкона-виденбылуходящий,
растерзанный простор.
"Недаром даль и пространство давносталиинобытиемрусскогоДуха",-
подумал Падов. В комнату зашли не спросясь: оназначиласьвсегдаоткрытой
для подполья.
Хозяин спал на диване: почтивсевремяонпроводилвосне,тихос
загибанием рук, наблюдая свои сны. На его спине можно было распиватьводку.
Рот его был полуоткрыт, точнотудавставилапалецвышедшаяизегосна
галлюцинация.
Падов, в дерганьяхиозарении,рассказалРеминуоЛебедином.Гена,
обласканный словами о Федоре и Клавуше, заснул у Падова на груди.
На следующее утро решили ехать в "гнездо".
Гена,
обласканный словами о Федоре и Клавуше, заснул у Падова на груди.
На следующее утро решили ехать в "гнездо".
VI
Вскоре в Лебедином творилось черт знает что.
- Съехались, съехались... съехались! - громко кричала и хлопала в ладоши,
глядя прямо перед собой непонятными глазами девочка Мила.
Действительно,вЛебединомнаходились,кромехозяев,куро-трупаи
Аннушки, еще Падов с Реминым и ангелочек Игорек, изсадистиков.Шальнойи
развевающийся, точно юный Моцарт, он носилсяподвору,готовыйобнятьи
прокусить все живое.
Анна, ласково улыбаясь, смотрела на свое дите. ИКлавенькабыларядом.
Дело в том, что решили справлять появление куро-трупа. Уже всем сталоясно,
что сам Андрей Никитич давно помер, но однако ж, вместо того, чтобыумереть
нормально, произошел в новое существо - куро-труп. Вот рождение этого нового
существа и собрались отметить в Лебедином. Сам виновникторжествавыглядел
неестественно-оголтело и возбужденно, но очень мертвенно, из последнихсил,
точно он метался в шагающем гробе.
Полагая, видимо, что он на том свете, куро-трупсталхулиганить,точно
после смерти все дозволено. Он, забыв обо всем, дергал дедаКолюзачлен,
называл его "своим покойничком" и показывал язык воробьям.
- Где смерть, там и правда, - умилялась, глядя на него, Клавуша.
Посредидвораразостлаличерноеодеяло;околонегоинамеривались
отмечать.
Собрались все, даже девочка Мила. Только Петенька хотел спать; онбродил
по углам двора и прижимая руки к груди, пел: "баю-баюшки баю...". Но в руках
у негоничегонебыло;иРеминужаснулся,догадавшись,чтоПетенька
убаюкивает самого себя... Баю-баюшки-баю... Под конец Петенька свернулся под
забором и, мурлыча самому себе колыбельную песенку, задремал.
Куро-труп сидел всарае,противоестественно,изщели,вглядываясьв
празднество.
После обильной еды многих потянуло на томность, на воспоминания. Помянули
мужа упокойницы Лидоньки незабвенного Пашу Краснорукова,всвоевремяиз
ненависти к детям ошпаривавшего себе член. Оказалось, что теперь он отбывает
свой долгий срок в лагере, но весьма там прижился.
- Для него главное, чтоб детей не было, - вставила, вздохнув Клавуша. - А
какие в лагере дети... Так он, говорят, Паша, тамвнесебяотрадости...
Нигде его таким счастливым не видали.
- С голым членом на столбы лезет, - угрюмо поправил дед Коля. -Нозато
взаправду счастливый... Ни одно дитя еще там не встретил... И вообщездесь,
говорит, в лагере красивше, чем на воле...
Тьма нарастала. Глаз куро-трупа стал еще противоестественнейиневидимо
блистал из щели.
Неожиданно, во весь рост подняласьКлавуша.Еемедвежье-полнаяфигура
выросла над всеми, разбросанными по траве; в руке она держала стакан водки.
- А ну-кась, - проговорилаонагруднымголосом,-хватитзаАндрея
Никитича покойника пить... Выпьем за тех... в кого мы обратимся!
Все сразу взвинтились и вскочили, как ужаленные.