- Вот мы меня за пенек принимаете, Клавдия Ивановна, - радостно улыбнулся
Падов,
- а я ведь грущу, оттого что я всего-навсего - человек и заброшен в этот,
по известному выражению, грязный подвал вселенной.
- Да нешто это подвал? - Клавуша широко расплылась. - Вот ужнеожидала
от вас этого, Толюша... Какой же это подвал? Этотвердьподнебесная!Рай!
Поглядите на птичек - какие у нихвострыеголовки;этопростокровавые,
летающие подушки или лопухи; ну чем не прелесть; а пес, - Падов посмотрел на
огромного, с красной пастью,бульдога,тупонаблюдавшегозанимииз-за
соседского забора, - это же ангел полупоявившийсяизубкиунегословно
разговаривают; а земля, - Клавуша топнула ножкой,-гдеещетакуюблядь
найдешь?!
- Ну, а душа? - играючи вспомнил Падов раны детства. - Бессмертна?!-и
он подмигнул ей.
- Нучтовыкипятитесь?!"Бессмертна,бессмертна",-расхохоталась
Клавуша. - Она и так вечна. Сама. И нечего об этом спрашивать. Нашли обчем
волноваться.
- Какая вы уверенная, Клавуша, - полушутя обиделся Падов, -свашимбы
настроением в аду жить. И там не пропадешь.
Но он все больше и больше интересовался еемиром,вкоторомвсебыло
выверчено и имело иное наименование и смысл.
Вечерком прижались друг к дружке. Только Федор залезкуда-тонакрышу.
Собрались водворе,вуголку,наопустевшейФомичевскойполовине.За
столиком сидели Клавуша, Падов, Анна, РеминиИзвицкий.Где-торядомна
травушке резвился Игорек.
Клавуша пила чай,словнодышалавоздухом.Иодеяло,вкотороеона
почему-то завернулась, как-тосудорожноине-похорошемусжимала.Падову
почудилось, что Клавенька принимает одеяло за продолжение собственнойкожи.
Груди Клавуши свесились, и она смотрела в них, точно в зеркало. Анна курила,
вспоминая уничтожение.
- Тебеподарок,тебе,-произнеслаКлаваипоставилапредкаждым
перевернутый стакан. - А тебе грибки с головы, -прокричалаонанакрышу
Федору, словно отрешившись от особого к нему отношения.
Руки опускала в кастрюлю, как в бездну. Волосыееужемногимказались
тиною.
- За истуканов всех принимаете, Клавенька, - умилился Извицкий.
- Ну что вы, Женичка, - слабо улыбнулась Клавуша, - кого за бумагу,кого
за гуся...
ИИгорекдействительнословнобумажный,пробежалмимовсех.Тьма
нарастала.
Глаза Клавы будто ушли в незнаемое. И в небо она смотрела, как в дыру.И
вдруг окинула всех нелепо-обнимающим взглядом:
- А ну-ка спляшем все... Лихия...
Всепонемногувходиливеебредовуюивтожевремяреальную
устойчивость.
"Идея" была подхвачена. Даже Федор проснулся на крыше.
Сначала танцевали еще напоминая прежних метафизических тварей.Танцующий
Падовбылвообщежуток,кактанцующаямефистофельскаямысль.
Волосы
напоминали загробную диссертацию. Казалось плясали - на горизонте, прилуне
- сами сущности.
Но потом на всех точно накатился мир Клавуши. "Сама",трясясь,таращила
глаза на пляшущих, но в ее сознании отражались не они, акрутящиесянаих
месте нелепые бревна, сковородки, голые, словно с них содралидесятьшкур,
призраки. Клавуша пусто хотела вскочить на Ремина, как на прыгающееполено.
Пощекотала, как кота, сидящего ибренькающегонагитареИгорька.Пугала
казавшегося приведением Падова. АкАннуле,вдругпрервавдикийтанец,
отнеслась как к себе, накинув на нее свое платье.
Веселый пляс между тем продолжался.
- Интересно живете, Клавенька, - умилился ей в ухо Извицкий.
- Идите, идите сюда, Игорь, - вдруг остановилась Клава, очертив круг.
Пляс кончился. Из угла Федор пристально всматривался в "метафизических"*,
все понимая по-своему.
Ночь прошла в смятении.
Падов входил в мир Клавуши; и немного завидовал ей: "ее мир иррационален,
нелеп,
- думал Падов, - но в то же время защищен и самодавлеющ, устойчивименно
своей нелепостью, в которую она замкнула реальность; никакие чуждые ветры не
врываются в него; мой мир - моя крепость".
Одновременно он видел, что это не безумие, асостояние,вкотором"я"
сохранено,практическаяориентировканенарушена,нозатоизменилось
трансцендентноевосприятиемираиразрушиласьпрежняяиррациональная
подоплека вещей и их значимость. И что Клавуша может теперь иначе, нелепои
мракорадостно, воспринимать мир.
"Хохочу, хохочу, хохочу!" - такихотелосьвзвизгнутьПадову.Ноон
почему-то боялся ответного смеха "метафизических". И вообще соучастия других
миров.
Наутро все были совершенно поглощены собой...
Клавуша говорила о своих внутренностях, что-де хорошо бы их раскидатьпо
воздуху, а чай пила прямо из чайника, перемигиваясь сним,каксмертвым
ухом.
Говорила и о мире в целом, как охорошей-де,летящейвверхтормашками
избенке, прочно охваченной ее крепкимивсеобъемлющимразумом.Исурово
грозила кулаком вдаль. Извицкий мракосексуальничал, чертя рукой, как членом,
вкоторомпомещенразум,какие-тофигурки.Реминбылзанятсвоими
запутаннымиотношениямисрелигией"я";Анналелеялавсебе
интеллектуализованную ведьму; а Падоваопятьсталираздражатьнамекина
существовавшие Высших Существ.
Толю злила огражденность Клавеньки: "хорошо бы пробить брешь в еемире".
Клавуша сидела, оголив плечи, и мирно их поглаживала, словно ееплечибыли
божеством.
Завязалсякакой-торазорванныйразговор,вовремякоторогоЖеничка
бренчал на гитаре, а Ремин хлестал водку.
- Не вмещаем мы чего-то, ноужечувствуем...Наострие...-верещал
Падов. -Ичтобвыжитьвзагробномсуществовании,прытьнадоиметь,
совмещать в себе сатанинскую гордыню с чувством мышки!
И Толя вдруг плюнул в свою кружку с пивом.