Потом послышались шаги, а затем и голос Манафа - испуганный и нерешительный голос человека, готового отказаться от самого себя, готового утверждать, что он это вовсе не он, а кто-то другой
- Да.
- Это я, Манаф, Тахмина,- сказала она и на миг испугалась, что с ним может случиться обморок, но пути назад уже не было.- Теперь, надеюсь, тебе ясно, что я знаю обо всем, знаю, что ты не в командировке, не в Тбилиси, а в Баку у Раи.- Ей хотелось назвать и фамилию, и адрес, но это было бы уж лишним.Причем я знаю об этом уже давно. Так вот, я никогда не устраивала тебе сцен и сейчас не собираюсь. Но я хочу, чтобы ты приехал на полчаса сюда, ко мне, и мы с тобой решим один важный вопрос. Мы должны развестись.
Ни единого слова, ни единого звука не издал Манаф, и лишь когда Тахмина спросила: "Ну что, сможешь ты приехать?" - он еле выговорил одно-единственное слово:
- Хорошо.
Он приехал минут через двадцать бледный как смерть. Ей стало бы даже жаль его, если бы он не был ей так отвратителен.
- Мы должны развестись, Манаф,- сказала она.- И немедленно. Дальше так продолжаться не может. У меня есть знакомый судья, и формальности будут исполнены быстро.
Он не проронил ни слова, ошеломленный неожиданно свалившейся напастью. Ломался весь уклад его тщательно налаженной и столь же тщательно, как ему казалось, законспирированной двойной жизни.
- Твои связи с Раей или с любой другой женщиной - я не буду называть имен, хотя, поверь, их знаю,- здесь ни при чем. Ты мне давно изменяешь, и, как видишь, я много лет терпела это, потому что не люблю тебя. Я не хочу сказать, что когда-то любила, а потом разлюбила. Я тебя никогда не любила. Это обидно, но это так. Мы совсем разные люди, и наш брак был ошибкой, давай признаем это. Единственная моя просьба к тебе - переехать к Рае или к кому тебе угодно, до того как мы обменяем эту квартиру на две.
Квартира была Тахмины, она досталась ей от отца, но Манаф не возражал против размена, поскольку был в ней прописан.
- Ну, ты согласен исполнить эту мою просьбу? - спросила Тахмина.
И только тут Манаф понял, что произошло: они действительно разойдутся, и все, что связано с понятием семья, хотя бы их совместной жизни в одной квартире, больше не будет. Тахмина станет ему совершенно чужим человеком не только духовно, как было почти всегда, но и чисто физичес-ки, территориально, и никогда они больше не будут сидеть на одном диване, есть за одним столом, смотреть один телевизор, открывать друг другу двери и звать друг друга к телефону.
И медленный страх сковал Манафа, страх, что он никогда теперь не увидит Тахмину выходящей из ванной в голубом банном халате, расчесывающей перед зеркалом мокрые волосы. И он с ужасом осознавал, что и сейчас Тахмина нравилась ему больше других женщин и что она несравненно красивее, женственнее, умнее всех его любовниц и он никогда ею по-настоящему не обладал, что ему и любовницы-то были нужны из-за ее холодности. Правда, в глубине души он понимал и знал, что другие женщины нужны были ему прежде всего для самоутверждения. И не потому ли он гнался за количеством, что ему вновь и вновь хотелось убеждаться, что кто-то нуждается и в нем, хотя он не забывал о подарках, вернее, подачках, и обо всех меркантильных сторонах своих связей.
И ему нестерпимо захотелось еще хоть раз побыть с Тахминой, в последний раз почувствовать свою, пусть и недолгую, обманчивую власть над ней, но тут же он осознал, что этому уже не бывать никогда и что сейчас нет для него на целом свете женщины более недоступной, чем его собственная жена - пока еще жена. Осознавая это ясно и четко, он тем не менее не хотел этому верить, как не хочется верить в неожиданную смерть близкого человека.
И уже как-то чисто механически он отмечал и видел по-новому детали комнаты, в которой жил вместе с Тахминой - ее огромные фотографии на стенах, тонкий узор обоев, старинные стенные часы - наследство отца Тахмины, который был часовщиком, многоцветный надувной шар - она привезла его из Болгарии, крохотное инжировое дерево - оно росло где-то высоко в горах, в четырех тысячах метрах над уровнем моря, и его подарили им общие друзья-альпинисты. Это случилось в первые годы их супружества, когда у них еще были общие друзья. Потом все распалось, и каждый из них зажил своей жизнью. "Но что же стало последней каплей, переполнившей чашу? - думал Манаф, пересчитывая пуговицы на халате Тахмины.- Что же заставило Тахмину принять окончательное решение?"
Старинные стенные часы пробили одиннадцать...
- Что я говорила? - Зивяр-ханум, радостно-возбужденная, бросилась к Зауру уже в передней.- Я не знаю лишь дня своей смерти. Говорила я тебе - она разведется с мужем!
- Кто?
- Кто же еще? Твоя краля! Ах, ты даже не знаешь? Заходила Алия. У нее такое же горе, как у меня. Не знаем, куда уж обратиться: в ЦК, в "Правду", может, написать?..
- Скажи толком, что случилось?
- Да эта женщина разобьет все порядочные семьи. Алия говорит: она опять повадилась звонить Спартаку. Несколько месяцев, говорит, уши наши в покое были. Она в кого-то вцепилась и оставила Спартака в покое. Это она мне нарочно так говорит. Знаю же я, что она все знает про твои с ней шашни. Даже про то, что вы в Москве были, намекала! Так вот, говорит, как приехала из Москвы, так опять Спартаку покоя не дает. А тут и разводится, значит. Наверное, моего мальчика решила заарканить, говорит Алия, польстилась на его деньги. Да и в порядочную семью хочет влезть. Не тут-то было! А я,- продолжала Зивяр-ханум,с одной стороны и рада, что хоть от тебя отстанет, а с другой - и Алию жалко: как-никак соседи...
Но Заур уже не слушал. Он подошел к телефону и впервые прямо из дому, при матери набрал номер Тахмины. Он долго ждал - телефон не отвечал.
- Да не дозвонишься ты,- злорадно сказала Зивяр-ханум.- Видела я, как Спартак выводил из гаража машину. Что ж, видимо, она предпочла его "Волгу" твоему "Москвичу".- Внезапно Зивяр-ханум умолкла, пристально посмотрела на сына и уже совершенно иначе, тихо и мягко, сказала: - Сыночек, милый, да не расстраивайся ты, не твоего она поля ягода. Ну, иди поешь, я твою любимую долму приготовила, сейчас накрою на стол. С работы пришел, голодный, ну, иди, на тебе лица нет.
Он оделся и вышел, лишь бы не слышать ее голоса, ее слов не только о Тахмине, о Спартаке, но и о чем угодно - о еде, усталости, работе, сказанных грубо или мягко, зло или ласково.
Только пройдя два квартала, он понял, что не взял машину. Он ходил и думал: "Что за чертовщина, опять это бабьи сплетни или действительно она звонила Спартаку? Может, опять из-за подруги? Но она же говорила, что там все кончено, у подруги с ним. И почему она не звонит мне, и что за новая тема развод? Не в этом ли было дело, когда она просила меня не звонить, пока не решится некий важный вопрос? Тогда при чем Спартак? А не связан ли этот развод с Мухтаром? И где она сейчас, в девять вечера, сама, черт ее дери?" Он звонил ей еще и еще, а телефон все молчал. И в половине одиннадцатого Заур понял, что, если сегодня же не объяснится с ней, он не уснет и вообще не сможет жить.
Он знал ее дом и знал ее окна, они светились. Он вошел в будку автомата напротив этих окон, звонил и ждал - три, четыре, пять минут, и опять, и опять звонил: телефон не отвечал. Заур вышел из будки и вдруг сразу увидел ее сверкающую бордовую "Волгу" Спартака прямо у подъезда Тахмины, под ее окнами. И ему показалось, что сейчас наконец он понял все, но, чтобы поставить все точки над "и", он должен все выяснить точно. Увидеть их своими глазами.