Девять квадратных метров были сплошь увешаны и уставлены чучелами животных и птиц, а также высушенными рыбами, морскими звездами и окаменевшими крабами. В самом углу у двери стоял даже небольшой кабан, чей пятачок однажды кем-то из пьяных гостей был принят за розетку, в которую тот битый час пытался включить магнитофон и громко ругался, что он не работает. Все это, некогда бегавшее, плывшее, хрюкавшее и летавшее убил, привез и превратил в чучела сам Феликс, который был заядлым охотником и таксидермистом. После его ухода все так и осталось, потому что если бы Люба все это выбросила, она бы нанесла Феликсу смертельное оскорбление. Тени убиенной живности роились по стенам и потолкам и стонали по ночам от неотмщенной ненависти к этому киллеру-краеведу, изготовителю их чучел. К тому же, надо сказать, Феликс достиг в своем искусстве почти совершенства: чучела были как живые, глазки у них блестели, шерсть у кабана стояла дыбом, временами Коке казалось даже, что они двигаются, и весь этот животный ужас стал неотъемлемой частью его быта и психики. Коке пришлось к нему привыкнуть, так как денег за снимаемое жилье с него почти не брали, а Любанька его еще и кормила бесплатно.
Несмотря на давний развод, Феликс заходил часто. Он не мог отказать себе в удовольствии делать Любаньке подарки в виде очередных чучел. На Новый год, или в ее день рождения, или просто так, без повода, Феликс приносил свое новое творение и вручал его горделиво и со скромным достоинством. Ни цветов, ни духов, ни конфет - никаких этих глупостей, только новое чучело. Всякий раз Любе надо было делать вид, что она безумно рада подарку, и со слабой улыбкой на лице, из последних сил выражая восхищение мастерством таксидермиста, она брезгливо брала в руки очередную сову или белку и с радостной ненавистью восклицала: "Смотрите, совсем как живая!" Феликс расцветал. Он не мог без охоты. Когда не было охоты, он пил и тосковал по ней. Однажды, когда тоска эта достигла предела, Феликс пришел в Кокину комнату с духовым ружьем, загадочно подмигнул Коке, приложил палец к губам и сказал: "Тс-с-с!" Затем он открыл окно, взгромоздился на подоконник с ружьем, вынул из кармана кусок булки и стал прикармливать голубей, благо это был первый этаж и окно выходило в дворовый тупичок. Плотоядная улыбка нарисовалась на его счастливой физиономии, он крошил хлеб и тихо повторял: "Ща-ас-с, ща-ас-с". Кока с растущим отвращением наблюдал, как голуби от помойки перелетели под окно и стали жадно клевать. Феликс нежно потер щекой ружейный приклад и припал к нему, как к щеке любимой после долгой разлуки...
Потом на кухне Феликс ощипывал трофеи и все приговаривал: "Вот и дичь. Ди-ичь!
Ща поужинаем". И правда, через час он ужинал своей "дичью" и, с аппетитом вгрызаясь в голубиную плоть, говорил Коке: "Брезгуешь, дурачок".
В тот вечер Кока твердо решил уехать при первой же возможности. Но пока жил.
Терпел, привыкал, презирал, брезговал, но все равно жил по упомянутой уже мною причине материальной зависимости, да и Любино отношение к нему играло свою роль. Демоническая Кокина красота и Ватрушку достала. Глаза ее часто мутнели от чувств, когда она смотрела на Коку. Ее нежность искала выхода и умела себя выразить только в завтраках и ужинах. Их Кока принимал без благодарности, с небрежностью принца, которого просто обязаны любить. Ватрушкину нежность он заметил давно, но ему было удобно принимать ее за материнскую.
И вот в один из чудных дней бабьего лета в эту квартиру позвонила Маша. Она твердо знала, что Коки сейчас нет, что он на репетиции в театре, а репетиция кончится не раньше, чем через два часа. Так же хорошо она знала, что у Коки сегодня день рождения, потому что прошлый день рождения обсуждался и отмечался так, будто это было по крайней мере 825-летие Москвы.
В девятиметровой комнате разместились двадцать пять человек, ровно столько, сколько исполнилось Коке в тот год. Как разместились - непонятно, но в театре рассказывали, что более веселого дня рождения не видели. Не всегда, но часто бывает, что где тесно, там и весело. Так что Маша эту дату тогда узнала и на всякий случай запомнила.
И еще Маша успела узнать, какие у Коки любимые цветы, и поэтому стояла перед дверью с пышным, тяжелым и влажным букетом белых хризантем.
Дверь отворилась, и Любанька, оценив ситуацию и решив, что это кто-то из поклонниц, сказала:
- А Кости нет дома. Хотите, я цветы передам?
- Нет, нет, лучше я сама! - сказала Маша.- Я из театра... Из месткома,почему-то добавила она.
- А-а-а, из театра,- ревниво оглядывая посетительницу, сказала Любаня,так он сейчас в театре и есть, что же вы там-то ему цветочки не дали?
- Я знаю, что в театре, но, понимаете,- Маша чуть улыбнулась заговорщически,- мы хотели сделать ему сюрприз. Можно я оставлю цветы, подарок и записку в его комнате? - Маше к тому же ужасно хотелось посмотреть, где Кока живет.
- Пожалуйста,- нехотя уступила Любаня,- идемте, я покажу его комнату.
Машу провели по длинному коридору, а потом через кухню в Кокину комнату. Она переступила порог и едва не выскочила обратно от испуга, наткнувшись сразу на чучело кабана, стоявшее справа от входа. Потом оглядела всю комнату и сказала:
"Ой!" "Еще бы не ой!" - усмехнулась Люба и пошла за трехлитровой банкой для цветов. Спустя минуту цветы были поставлены, и Люба выжидательно встала у двери, скрестив руки на груди. Повисла неудобная тишина.
- А можно?.. Вы мне позволите?.. Я тут вымою пол и немного уберу. Пусть будет настоящий сюрприз,- понесло Машу. Ничего такого она делать не собиралась, это была настоящая импровизация, спутница всякого таланта.- Вы мне дадите тряпку и ведро?
- Да я вообще-то и сама собиралась,- сказала Любаня,- но уж если вы так хотите...- И Маша получила тряпку и ведро.
Мрачноватый чучелиный склеп был через час превращен в чистенькую и нарядную комнату. В мытье полов Люба не участвовала, но в остальном помогала. В центре застеленного чистой скатертью стола стояла банка с белыми хризантемами, рядом - коробочка с зажигалкой "Ронсон". В глубине букета пряталась записка, содержание которой Маша придумала еще дома. Тихо улыбаясь, Маша оглядела в последний раз свою работу и вышла. Люба была в кухне и резала салат к предстоящему празднику.
- Я пойду, спасибо,- сказала Маша.
- Да не за что,- резонно ответила Любаня и усмехнулась.- Это вам спасибо.
Идемте, я провожу.
Дошли до дверей.
- А что сказать, кто приходил-то, если спросит?
- Ой, ничего, ради Бога, не говорите! - сказала Маша.- Сюрприз.
- Сюрприз так сюрприз,- согласилась Люба и закрыла дверь за этой, как она решила про себя, тронутой барышней.
Через час пришел виновник торжества с первыми гостями. Он поцеловал Любаню, получил от нее в подарок блок "Мальборо" и прошел в свою комнату. Там остановился на пороге и точно так же, как и Маша недавно, сказал: "Ой!" Он увидел и хризантемы, и чистую скатерть, и еще влажный пол в комнате, потом подошел к столу и открыл коробочку с подарком, о котором давно мечтал, но который был ему не по средствам. Ватрушка стояла сзади. Он обернулся и растроганно обнял ее:
- Спасибо, Люб...
- Так это не я,- благородно отвергла Любаня эту признательность.
- А кто же? - удивился Кока.
- Да приходила тут с час назад одна...- Люба поискала слово: - Леди... В золоте вся и бриллиантах. Сказала, из театра, из месткома, хочет, мол, сюрприз сделать. Кольца все с рук поснимала и все побрякушки с шеи, на кухне положила и пол тут тебе весь и вымыла. И все при этом улыбалась, будто знает чего-то, чего я не знаю.
- А цветы? - спросил Кока.
- И цветы ее... Банка моя. И скатерть...