Ведь, согласитесь, если бы одним не нравилось писать, а другим - читать, то никакой литературы, разумеется, на свете б не было..."
"Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
"У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не одолеет".
"Как у тираннозавра", - поправил Машка.
"Так вот, - продолжал он. - То есть, что я хочу сказать? А то, что каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая система хороша лишь для определенной категории людей".
"Ну и что?" - сказал Шина.
"А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен толковать, как ему угодно".
"Ну и что?" - опять сказал Шина.
"А ничего".
"Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то, сушиться-вытираться.
"Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь. - Поехали, так поехали".
Поехали. Молча ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по дороге. Быстро смеркалось.
Каждый думал о чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да еще какой день! - воскресенье. А завтра с утра - эх... - работа. У кого какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она). Шина еще утром поведал о себе, что он паталогоанатом, и вызывался помочь женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина подтвердил его слова. Про самого же Малину никто не знал, где он работает и работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте. Ну, а Машка Машка работал ("держитесь, ребята, крепче за свои стулья") в "Крокодиле" ("Ну, да, так тебе и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали все, что он нигде не работает). И наконец, противный Новость трудился в каком-то диком месте - то ли он грузил декорации... в общем, выполнял какую-то очень важную функцию в обществе.
Итак, ехали. Смеркалось быстро, но вот уже и огни Калининского проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин "Мелодия", кинотеатр "Октябрь"...
"А хорошо на реке было", - внезапно мечтательно произнес очнувшийся Новиков. Близняшки захихикали.
Новиков откашлялся, помедлил и, под всеобщее молчание, стал читать неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
Сонет
Еще живые, завтра же - мертвы,
Друг другу снимся мы в краю дисторций,
Где в матовой истоме тает солнце,
И в сумерках трагичны все черты.
Где время обессилело в тиши,
Где воздух дышит, чист, как отраженье
Мгновенья от движенья до движенья,
И мир подобен отклику души.
Лишь в облаках слепая тень дрожит
Звезды, как зов из каменных сугробов,
Лишь одиночество лесного рога
Охотника, заблудшего в глуши.
И зыбкий колокольный перебой
Над хрупкою осенней пустотой.
Новиков замолчал и сидел задумчив и строг, и в широко открытых, скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
"Ну и ну, - удивленно покачал головой Малина. - Еще один поэт трагической судьбы..."
"Кстати, - сообщил Машка, - Новость навел меня на идею для нового рассказа из цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у меня будет такой: руки у него будут - КГБ и КСП, а ноги - хиросима и мокасина. Он у меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет просто сидеть где-нибудь и скрипеть зубами с таким звуком, будто дверью прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит: "Что будет, если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее на голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."
"Приехали", - сказал Малина, тормозя.
Трещал дождь.
Там и сям сновали машины, бежали по мостовой, выгибая шеи, торопливые гражданки под эгидою вальяжных зонтоносцев... У подъезда стояла Таня во всей своей прекрасной наружности, но лицо ее расходилось по швам от волнения.
"Ибрагим убился", - сообщила она остолбеневшим друзьям.
УНЕСЕННЫЕ ВЕЧЕРОМ
"Да где же он? - в который раз спрашивал Машка, водя по земле лучом фонаря. - Куда он пропал?"
Попадались в поле зрения под окном (а высоко, вообще-то, пятый этаж, тут уж никакого масла в голове не нужно иметь, чтобы крякнуть), так вот, попадались под окном только щепочки какие-то, мусор, тарелка какая-то, сломанный детский вездеход, обломок разрушенного кресла, остов разоренного радиокомбайна "Эстония", пивные пробки, да еще дохлая собака попалась, да нашли еще Ибрагимову панамку, уже совершенно мокрую.
Дождь хлестал без дураков, с полной отдачей.
"А может, он упал, а тут собака шла, а он на собаку упал, а собака сдохла, а он убежал?" - волнуясь, говорила Таня.
Шина беспрерывно курил, сигареты то и дело гасли, он бросал их и жег одну за другой.
"Дай закурить", - попросил Машка.
"Пожалуйста, - мрачно сказал Шина, - как я могу отказать тебе в такой гадости".
Близняшки дружно хрюкнули, но тут же сконфуженно смолкли. Одна лишь Фанни безучастно стояла в стороне, зябко поеживаясь на ветру.
Таня нашла еще пуговицу и расспрашивала всех, не Ибрагимова ли она.
"Дай-ка сюда", - сказал Машка.
Пуговица оказалась - добротный армейский пельмень со звездой.
"Не его", - вздохнул Машка.
Что было делать? Подобрали панамку, потоптались еще немного, да и пошли домой.
"А ты в "скорую" не звонила? А в милицию? А в морг?" - спрашивал Малина у Тани. Казалось, у него тоже в голове что-то замкнуло.
"Да нет же, нет, - отвечала Таня. - Никуда я не звонила. Я только проснулась, в комнату захожу, вижу - он из окна выпадает... Я глянула вниз темно. Выбежала на улицу, а тут и вы..."
Дела.
"Фанни, - говорил Машка, - Фанни, Фанни, милая Фанни..."
Они сидели вдвоем на кухне. Таня опять залегла спать. Малина еще долго сидел на телефоне, звонил во все места в поисках Ибрагима - глухо. И теперь, вроде, он тоже прилег, очевидно, решив, что ежели Ибрагим жив, то жив, а ежели нет - то и нет.
"Фанни, - говорил Машка, - милая Фанни, ты знаешь, неделю назад у меня умер друг..."
"У-у..." - Фанни сделала скорбное лицо, покивала головой.
"И ты знаешь, я ведь даже не пошел на похороны. Только однажды, давным-давно, я хоронил свою бабушку, а после этого - ни разу, ни разу в жизни я не был на похоронах, ненавидел я все это: цветы, там, музыка дикость какая-то... Ну, помер человек, ну и Бог в помощь... Я лично вообще не хочу, чтоб меня хоронили - такая вот у меня причуда. Лучше просто исчезнуть, словно тебя и не было... Пускай жрут меня старшие братья наши твари всякие. Человек - часть природы, так и пусть будет ею честно, до конца...
И знаешь еще, милая Фанни, я ведь ни во что, признаться, не верю. Ни в дружбу, ни в любовь... Нет, я думаю, настоящая дружба может... все-таки, может, она и возможна на свете, но знаешь, только между мужчиной и женщиной! Не любовь, нет, любовь - это ужасно, это как болезнь... Двое мужчин - если, конечно, они нормальные люди - никогда не могут быть так близки, как мужчина и женщина... И я всегда, то есть очень давно, хотел встретить такую женщину, как жена Дэвида Боуи бывшая, Анджела. Они оба были абсолютно свободные люди, но в то же время она говорила: "Я могу быть с каким-нибудь парнем, но если в это время позвонит из Америки Дэвид и скажет, что я ему нужна, то я тут же бросаю все и еду к нему, а этот парень меня еще и до аэропорта подбросит..." Вот это и есть настоящая дружба..."
Машка вдруг, непонятно почему, расхохотался. Улыбнулась и Фанни.
"Но слушай, Фанни... - И снова он стал серьезен. И дума покрыла лицо его морщинками, доселе незаметными.