Но этого было достаточно, чтоб сердце перестало неровно биться. Подходя к своей двери, она опять была вне высшего состояния, но его молниеносное присутствие сказалось. Она устояла.
Открыла дверь, вошла. И снова бездна стала втягивать в себя. Но память о высшем удерживала – удерживала на краю бездны.
Все‑таки Алла позвонила Ксюше: приезжай срочно. Отошла от телефона. И внезапно обнаружила себя перед тем самым зеркалом, где возникли видения. Она не вздрогнула, но вместо этого стала танцевать – перед зеркалом, в котором когда‑то, совсем недавно, виделись отражения скрытых от мира чудовищ. Аллин танец был полубезумным – но только он и отражался в зеркале. Алла танцевала и посматривала в зеркало: «Где же мой Стасик? Где он? Почему, любимый, ты не танцуешь со мной? Ответь, появись! Появись, ты ведь и мертвый и живой одновременно!»
Но никто, кроме нее самой, не отражался в зеркале.
«Ты хочешь опять сказать мне „До свиданья, друг мой, до свиданья“? Но после этого следует смерть. А ты как‑то перешагнул через это? Или мне все это снится, какой поучительный сон тем не менее… Ты меня предупреждаешь, что счастья в любви нет?»
Когда Ксюша, приехав на подвернувшейся машине, вошла (у нее был ключ от квартиры), она остолбенела, увидев танцующую саму с собой Аллу. Она подумала на мгновенье, что сестра сошла с ума, а значит, скоро и ее черед.
Но Алле было не до сумасшествия. Точно, ясно и даже холодно она рассказала Ксюше все. В том числе и о том, что это только эпизод в неописуемом ином кошмаре, который ее гость так и не раскрыл.
Ксюша не отрывала глаз от Аллы. И когда она кончила, их охватил пришедший из глубины и тьмы абсолютный ужас.
Глава 15
Степанушка лежал под деревом. Ветви этого дерева казались ему сошедшими с ума. Впрочем, он не представлял, какой ум может быть у деревьев и как с него можно сойти.
Он стал раздумывать об этом. Ему вдруг почудилось, что ума там нет, но душа, по‑своему беспокойная, есть.
Думал он и о том, что хотя у него самого ум есть, но он ему только мешает.
Смутно поразмышлял он и о том, что смерти уже не существует.
И тогда в душе его возникла любовь к муравьям. Они ползли по его телу, но он не чувствовал их телесно.
«Хорошо бы увидеть себя, какой я есть», – лениво решил Степанушка, хотя в общем его устраивало в себе все – и сны, и видения, но особенно собственное сознание, которое он чувствовал почти физически, как свое тело.
«Не надо думать о том, кто я, надо просто им быть», – рассуждал он, нелепо разглядывая облачка в небе.
И благодушно пошел вперед к автобусной остановке. Ведь предстояло свидание с Данилой Юрьевичем (теперь он знал его по отчеству).
В автобусе ему пришло в голову заглянуть в глазки пассажиров, родных, в сущности. Но все упорно отшатывались от его взгляда, хотя в нем было одно благоразумие. Только одна зубастая девочка лет тринадцати показала ему язык, сказав, что он все равно ничего не узнает. Не такая, мол, она, чтобы ее знать.
Но Степан и не хотел никого знать, он просто хотел их всех полюбить, но особой, тяжкой любовью. Увидев, что они не могут любить тяжко, Степан хохотнул, и ему стало жалко всех.
«Как бы этот автобус не провалился куда‑нибудь, – прошептал он в себе.
– Все тут сладкие какие‑то, особенно жены, хочу, чтобы все они жили».
Автобус и правда кривило.
На верной остановке Степан сошел. Огляделся. Да, вон он, Данила, машет ему рукой.
Степан с радостью бросился к нему.
Данила на этот раз выглядел далеко не мрачным, но еще более загадочным, чем когда сидели у Парфена.
– Хочешь курицу? – спросил Данила.
– Какую?
– Да вон у ларька дают. Недорого. Там и стулья есть.
Недорого. Там и стулья есть. Подумаем.
– Это хорошо. Когда я ем, я люблю думать – для контрасту, для противоречия…
– Ха‑ха! – засмеялся Данила и похлопал Степана по плечу.
Когда наконец сели, Степан всмотрелся в Данилу. И увидел сквозь черные черты необыкновенный свет. Не разума свет, а другой, совсем забытый людьми.
– Ох, – сказал Степан, – а книжка‑то у тебя какая, про что?
Данила книжку какую‑то положил на столик.
– Совсем древняя, Степан, манускрипт это. Прочесть его мало кто может.
– Ну‑ну.
Степан оглядел пространство. Оно показалось ему нечуждым. Не было в нем суеты. Около ларька всего три человека, погруженные в себя. Внутри ларька никого не было видно.
– И не надо, чтобы их видели, – проговорил Степан вслух.
Данила согласился.
– Тот, кто увидел мать свою, – тот уже земной. Тот же, кто не видит мать свою, – тот от другого мира, – прошептал Данила, глядя вдаль.
– Ты и душу знаешь, и книги, – ответил Степан. – А как твой Парфен‑то поживает?
– Совсем, до конца почти, опознал нелепость мира сего – и притих. Совсем, представь, Степанушка, затих, как мышка. Может, испугался немного. Но это у него пройдет. С ним бывало такое.
Степан вздохнул.
– А етих, ясновидящих, сейчас развелось, отбою нет, – возразил он самому себе. – Были отмеченные даром – ладно, а то многие – с полуталантом, с половинкой…
– Это несерьезно. Что они видят? То, что все равно погибнет…
Степан кивнул головой и спросил, поевши:
– Но ты поведешь меня к кому‑нибудь сегодня?
– Отчего не повести? С трудом, но я договорился с одним, – ответил Данила Юрьевич.
И, поразмышляв – каждый по‑своему – немного о Первоначале, они тронулись: в метро, в подземку, сияющую роскошью сложных времен, вселяющую бодрость. В глаза пассажирам не вглядывались, но одобряли всех.
Оказались далеко в стороне от центра и пошли пустырями. Пустырь на пустыре.
– Долго ли идти, ноги сломаешь, – ворчал Степан.
– Вон лесок, а вон домик девятиэтажный. Мы почти там.
Постучали в неказистую дверь на третьем этаже.
Из квартиры тотчас выбежал молодой человек. Лохматый, с пронзительно‑тревожным взглядом, обращенным внутрь себя.
– Его зовут Митя, – пояснил Данила Степану. Степан согласился.
– Заходите, заходите, только ненадолго, – скороговоркой отметился Митя.
Зашли.
Однокомнатная квартира была почти пустая, но не от бедности, а из принципа.
– Я пустоту люблю, – пояснил Митя, усаживаясь за единственный стол.
– Как и обещал, я принес вам, Митя, копию статьи этой.
И Данила вынул из внутреннего кармана пиджака бумаги.
– Благодарен, благодарен. Очень благодарен. Хотя я статей не читаю. Но эту прочту.
Глаза Мити опять уставились внутрь себя. Потом он заметил:
– Мне бежать скоро надо.
Степан удивился. Бегал же этот молодой человек от самого себя. Очень себя боялся – поэтому. Поглядит сам в себя, увидит что‑то в душе – ахнет и побежит. Так и бегает вдоль и поперек. От себя хочет скрыться.
Данила только открыл рот, чтоб объяснить Степану, как Митя тут же его перебил и истерической скороговоркой начал:
– Да я сам все скажу. Мы тут люди свои. Раз вы, Степан, с Данилой Юрьевичем. От себя бегу. Ужасаюсь, знаете, и бегу.
– Да вы вовсе не жуткий, – робко возразил Степан. – Красивый даже.
– Не говорите.