«Дремучее небо» – это хорошо. Попал в точку. Чье же творчество?
– А кто его знает? У нас все творцы, – холодно ответил старик, а потом, обратившись к мальчику, спросил: – Коля, а отчего ж ты все‑таки так рано устал?
В это время в дверь тихо и потаенно постучали.
Хозяева замерли.
– Посланник пришел, – заметил Лемуров.
– Нет, это не он, – ответил Терентьич, покраснев. – Мы его воще почти не видим. И он входит и уходит незаметно для нас.
– Так поди посмотри, – проговорила Аксинья. Старичок, сгорбившись и в то же время слегка приплясывая, пошел узнавать, но быстро вернулся.
– Никого нет, – объявил он, почти про себя. Вскоре на улице немного потемнело – не то от туч, не то время пошло быстрее. Но тьма была бледная, будто утренняя. И в этой призрачной тьме за окном возникли, словно выросли из‑под земли, лица деревенских. То были в основном старички и старухи, но средь них девочка лет двенадцати – точно вышедшая из болота.
– Станцевать, станцевать хотим! – раздались людские голоса. – Выходите к нам танцевать!
Терентьич ошалело выпятил глаза, но сказал скромно:
– Они всегда так. Зовут нас на ночь танцевать. Стук‑стук – так и стучат в окно. Но мы не идем.
– И слава Богу, – вздохнула Аксинья. – Чего нам торопиться. В аду и так напляшемся вволю! Нам‑то что!
– Она считает, что ад и рай – одно и то же, – хмуро буркнул Терентьич. – И там и там пение и пляски‑в аду от горя, в раю – от счастья. А по ей, по Аксинье, выходит все равно, что счастье, что несчастье.
Лемуров удивился.
– Ого! Вы тут философы потаенные. Счастье и несчастье приравнять не каждый может…
Девочка за окном прильнула лицом к стеклу, и глаза ее светились, как зеленые звезды.
– Танцевать, танцевать, – шептала она, но с каждым словом ее лицо становилось все бледнее и бледнее.
– Кыш, кыш! – рассвирепел Терентьич и замахал руками сам себе…
К ночи хозяева улеглись, а Лемуров попросил разрешения ждать. «Милое дело», – ответил Терентьич с постели, углубляясь в подушку.
Примерно через часок раздались тихие скрипы, дребезжанье ключей, и перед взором Лемурова оказался Влад Руканов. «Я так и знал», – прошептал про себя Лемуров.
– Лева, еб твою мать! – раскатисто гаркнул Руканов. – Как я рад такой встрече!
Влад был кудряв, суров по виду, ростом мощен, но в глазах светились непредсказуемость и хохоток.
– Влад, я тоже всегда рад тебя видеть, – бормотнул Лемуров.
– Иди вот туда. В мою комнатку. Посидим на ночь, попьем чайку с чем‑нибудь замысловатым…
И они прошли в комнатушку, где опять приютились за столиком у уютного подоконника в геранях. Хозяева и не пошевельнулись при всем при этом – спали природным сном.
Наконец, когда оба как‑то пришли в форму, Лемуров спросил:
– Влад, это твоя работа? Я имею в виду деревенских, старичков‑танцоров и так далее. Это ты их расшатал?
Влад хохотнул.
– Небылица получилась. Конечно, я. Но они и сами были достаточно тепленькие, по‑своему уже шатались…
– А хозяева? – поинтересовался Лемуров, поводя носом.
– Этих я чуть‑чуть приобщу. Есть в них что‑то нашенское.
Лемуров замолк.
– Да ты не скучай, Лева, так, – опять хохотнул Влад. – Знаю я тебя. Из одной пещеры непредсказуемых вылезли. Но ты у нас был жалостливый, ишь ты какой…
Лемуров вздохнул, но сказал:
– Ты меня не так понял.
– А чего тут понимать? Что я, жалостливых баб не видел… Тут все просто, Лева: им же лучше. Нашими им не стать, а если их не расшатать, то все эти люди современные, что ли, черт их знает, как их назвать, просто затвердеют, окаменеют, отупеют в своей тупости. Прямая дорога – в подвалы небытия. А расшатанными – им веселее на том свете будет. Да они сами это чувствуют и хотят, пыхтят, как могут, себя расшатать. А я им помогаю. Что в этом плохого, греховного?
Левушка процедил:
– Больно лихо у тебя получается! Ты ж здесь, наверное, оказался недавно…
– Лева, – перебил его Руканов, – если говорить по большому счету, ты всегда был мягкотел, хоть и талантлив. Интеллигент, хоть и дикий немного. Потому ты и ушел к Небредову, а не к Волкову. И мы разошлись. Я Небредова чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней…
– Ну как сказать, – возразил Лемуров взъерошенно. – Не тебе судить о Небредове.
За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем ночь. В саду голосила кошка.
– Вот кого я особо чту среди ваших, – размеренно проговорил Руканов, отпивая квас, – так это Соколова. Крепкий был парень.
Лемуров вздрогнул.
– Да‑да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально работал. Он из них веревки вил… А морг, морг, никогда не забуду, что он там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал:
Но выше всех узоры пустоты
На простыне заснеженного морга.
А какой полет, какая смелость! – Влад только развел руками. – Я лично к его могиле и подходить боюсь.
– Что там мертвые! – возразил Лемуров. – Он работал по особому плану, смысл которого кроме самого Соколова знал только Небредов. Я даже нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю…
– Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, – утомленно заключил Руканов.
Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет.
– Ты мне скажи, Влад, – расслабился Левушка. – Мы ведь друзья, из одной пещеры, мало ли, ветви разные, скажи прямо: ты ведь Стасика Нефедова ищешь?
Руканов помрачнел.
– Значит, и тебя Небредов за ним послал. Ну что ж. Признаюсь. Я уже давно его ищу по этому району‑и нет его нигде, не надейся, Лемуров.
– Как так?!!
– А вот так. Бесполезно. Для ясновидцев, экстрасенсов – он закрыт. Есть, конечно, намеки, есть и сведения другим путем – но все вокруг да около.
Лемуров усмехнулся.
– Если б ты и знал, то мне бы не сообщил, конечно.
– Да я пустой в этом плане, Лева. Соображай! Если б я его нашел, меня с ним здесь бы в глуши не было. Он был бы у Волкова, тот уж сразу бы организовал, прибрал…
– Ну хорошо. Тогда скажи, пожалуйста, что это за человек, по твоему мнению, почему он так нужен?
– А вот этого я тебе не скажу, – оборвал его Руканов. – Тебе же Небредов наверняка рассказал кое‑что о нем. Ну и оставайся с этим.
Лемуров оглянулся вокруг, особенно на стены:
– Я так и думал, ты не скажешь. Твое право. Спать надо, Влад, спать…
А наутро, как только Лемуров встал и прозрел со сна, он увидел такую картину: в горнице уже сидели за столом старичок Терентьич, Аксинья и Влад в распахнутой рубашке.
– А вы были когда‑то красивая, Аксинья, – услышал Лемуров. – Я о вашем прошлом песню спою.
Руканов взял гитару со свободного стула и запел – хрипло, но вполне по‑человечьи:
Эх, Аксиния, небо синее…
Сама Аксинья здешняя, слушая все это, так внезапно порозовела, помолодев, что чуть не упала со стула.