Умен, ч-черт! И так за несколько секунд изменял я сразу троим! А если жену считать (а почему ж не считать ее?), то - сразу четверым! И это не стоит мне ни малейших усилий, ни времени, ни денег. Кто еще может так? Хитрый, ч-черт! Буйное ликованье. И я бы сказал, что от этого всем троим вовсе не треть моего счастья доставалась, а, наоборот, - утроенное счастье. Умный, ч-черт! Поганей всего сейчас, в глубокой уже старости, отказываться от этого, шамкать: как я был подл!.. Умный ты был, собака! А сейчас - поглупел. Открывай очи-то. Смотри на грязное-то окно, пылью заросшее. Вот это действительно беда. Поэтому Нонна так к нему и приросла. Беда с бедой срастается. Но так ненавидеть меня за то окно! Совершенно, кстати, напрасно. Ни разу не бывал там. Может, за мою холодную ловкость Нонна меня и ненавидит? Никогда ни во что не влипал! За это и отлилось нынче? Доносилось до меня, что там проблемы, но я куда-то летел, спешно удерживал победы, ухватывал успехи. Стоять тут и пялиться бесконечно не мог. Так что я все правильно делал. Но этого мало, оказывается. Раз в год заглядывал туда, с легкими угрызениями совести, замечал изменения (а в тебе их не было, думаешь?). В окне этом рядом с моей красавицей появлялись мужики - сперва симпатичные, потом все более жуткие. Показывали мне кулак, а то и нож... потом призывно бутылкой стали махать. Я махал, но не шел. Так от жизни и уклонился. Не только там, но и здесь. Так что, по сути, Нонна права, ненавидя меня за то, что не сгорел с ними - с ней и с ее "визави". Выкрутился! Но не до конца. Петлей меня жизнь все-таки прихватила.
Раньше бодрило меня с утра сухое, бодрое шарканье метлы: жизнь продолжается, надо жить. Не помню даже, когда звук этот исчез. Порой и не замечаем, как ссыхается душа, улетают звуки, любимые запахи - посторонние, не главные. Их исчезает больше всего, и пустоту они самую большую оставляют. Отправил Нонну, чтобы не беспокоила... и теперь уже абсолютно пуст. Что же, выходит, лишь она последнее время тебя и наполняла?
Вопрос только - чем? Нервно на кухню пошел. Вот чем она меня наполняла! Все подоконники, шкафы, столы заставлены грязными, закопченными, пригорелыми кастрюльками, мисками, сковородками. И - никакую не выбросить и даже - не вымыть, в каждой кастрюльке не просто вещество, а горькая неизбежность, ее тоненькими ручками созданная. И как большое из атомов состоит, так она сумела большое горе из этих мелких кастрюлек сложить. Скрупулезно, старательно, вроде бы мелким своим слабостям потакая. Но я знаю уже, нервно вздрагиваю: главная мина в нашей жизни - это вот такая кастрюлька, в каждой запасена маленькая гадость, ею созданная.
Разгребать? Ведь не со зла это все, а по слабости. Хотя есть такое выражение точное: "Слабый человек не может быть добрым". Неизбежно его слабости к гибели приведут - и не только его самого, но и ближних. И вроде бы - с таких пустяков: гречневую кашу не доела, в кастрюльке оставила. Зная уже, чем эта мелочь чревата, умолял: "Ну доешь эту кучку!" - "Нет!" слабость, когда на нее давят, может очень упрямой быть. Так и осталась в этой кастрюльке кучка - не в чем стало молоко кипятить. Отец неторопливо, даже величественно кружку протягивал - и изумленно поднимал брови, когда следовал отказ. И так - каждое утро. Что мы в жуткой ситуации существуем не желал понимать! "Как это - занята кастрюля? Чем?" Мелкой неприятностью. Что, объединяясь, горе дают. После долгих моих упреков, оскорбленная, принесла молока, но почему-то - в мягком пакете. Если сразу вылить его в кастрюльку, то ничего, не опасно, но мы без опасностей уже не живем. "Ну, доешь кашку, освободишь кастрюльку?" - "Нет!" Из-за воинствующей слабости ее - мощные катаклизмы начались. Такой вот, слабенькой, все по плечу. Каждое утро список с ней составляли - но каждый раз она, расслабившись, что-нибудь забывала купить, из-за чего завтрак, ужин, обед в ужас превращались. Написал же - "творожная масса". Вечером - нет ее.
"Ну как ты могла забыть? Ты помнишь вообще, что я жив? Сигареты свои (не говоря уж о прочем) не забываешь купить"? Слезки! Уже жизнь - трагедия, хотя "выдано" еще не все. Начинаю двигать реальность, но кругом мины-кастрюльки, несущие беду. "Ну давай сделаем омлет!" Вытирает кулачком слезки, тихо шепчет: "Давай". Значит, пакет молока, на утро предназначенный, надо раскупоривать, дырявым оставлять? Мина! "Ну доешь кашку из кастрюльки, умоляю!" - "Нет!" Сам бы доел - но в руках открытый уже пакет молока, криво писающий. Швырнуть его, уйти? Или - остаться тут, пока памятник не поставят "пенсионер, писающий молоком". Налил молока в омлет, пакет прислонил боком на полочку в дверце холодильника. Батя бредет. "Кушай омлет, отец!" - "Как? А творожной массы нет?" - "Творожной массы нет". Хорошо, что мы еще газом не отравлены - порой она газ включала, но забывала поджечь. Точней - в этот момент замечала, что позабыла спички купить. Уходила за спичками, но оказывалась совершенно в другом месте, причем надолго. А газ все шел. Так что на минном поле жили при ней, жизнью рискуя.
Утром - лезу в холодильник и вижу, что зыбкий пакет с молоком наклонился и вылился в тот отсек, где я хранил (в холодильнике положено) ленту для пишущей машинки: теперь она не черная, а белая у меня. Полпакета молока все-таки вытащил, спас. "Ну доешь, прошу тебя, эту кучку каши в кастрюльке. Видишь - молоко сейчас выльется!" - "Нет!" Молоко в раковину выливаю. Вот так! "Обязательно, - дрожат ее губы, - утро со скандала надо начинать?" - "Но разве я это делаю? Ты!" - "Я? - Глаза ее блещут гневом. Я разве что-нибудь сказала тебе?" - "Ты - не сказала, ты - сделала!" - "Я вообще не делала ничего!"... Это верно. Может, это моя энергия созидания конфликт создает? И ежели на все плюнуть, махнуть рукой, все еще и успокоится? Нет. Отец скрипит половицами, успокоиться не дает. Его мощный силуэт нашу жизнь как-то еще поддерживает, расслабиться не дает. "Батя лютует" - эта фраза поддерживает меня. Но сам бы он хоть на что мобилизовался, чем бы помог! С трудом я приучил после ванной белье его на батарее подсушивать, мокрым в грязное не совать. Этого я добился, зато теперь любуюсь на батарее его кальсонами. Чтобы он, высушив, еще и убирал это - эта стадия безнадежной оказалась. Помню, задумал вчера перед сном: если хоть чуть постарается отец, уберет утром кальсоны с батареи - значит, выкрутимся общими стараниями... если нет - то нет. Нет. Стой и любуйся: белые флаги кальсон.
Теперь еще - кастрюльки. Музей ржавых наших бед. Сохранять, что ли, их как нашу память духовную? Или - выбросить? Если Нонна ушла - то и больную эту память, видно, выбросить надо? Уничтожить этот рассадник микробов нашей беды. И, пользуясь ее отсутствием, новую жизнь тут начать, чистую и блестящую, как новая эмалированная кастрюля?
Хорошо б. А пока надо отцовскую миску найти и вложить туда раритетную гречневую кашу, после чего, глядишь, освободится кастрюлька для молока, а там, глядишь, засияет и все остальное. Курочка по зернышку клюет. Где же миска? Наверняка у отца в его хламе. Слышит наверняка, что я тут брякаю... Не принесет! Ему его величественные писания важнее. Это я только зачах на мелочах!
- Привет, отец. - Боюсь, что произнес это без особой душевности. Миска, естественно, на его рабочем столе, с присохшими объедками. Убрать, а тем более - вымыть ему в голову не приходит. Не его масштаб. Это - мой масштаб. Вокруг его лысого кумпола нимб сияет! С досадой поморщился, когда я потревожил его, поганую миску убирая. Шваркнуть ее на пол, уйти?! Купить новую никелированную кастрюлю как знак новой, разумной жизни и гордо и одиноко отражаться в ней?
- ...Пошли завтракать, - буркнул я. Унес его миску, сполоснул. Каши положил.