Я мог держать ее там хоть целые сутки, но Вераванна, оглядев мою чалму, тронулась, наверно, сердобольем и протянула мне руку, и мне тогда понадобилось привстать. Ее рука была набрякло-веска и безответна, как тюленья ласта. Я немного передержал ее в своей ладони, потому что вникал в то, как липуче-вязко подплывал под меня маринад из опрокинувшейся банки. Горячие сухие пальцы руки Лозинской лишь на короткую секунду коснулись моих. Мы украдкой столкнулись глазами, и в ее широких черных зрачках я прочел вопрос: "Пролилось?"- "Все до капли",- ответил я ресницами. "Что же теперь делать?" - "Не надо волноваться,- внушил я.- Тут есть чудесная нянюшка - тетя Маня, она все уладит с простынями".-"Не поняла",- сказали зрачки Ирены. "Ты только не волнуйся, пожалуйста,- попросил я,- это все подо мной, в низине".
- Так как же это вас угораздило?- настойчиво спросила Вераванна. Мне показалось, что она примеривается глазами к койке, чтобы присесть, так как все стулья разобрали родственники стариков, но я не мог сосредоточиться и ответить ей, потому что стерег ее намерение: вдруг она в самом деле присядет? Тогда маринад неминуче хлынет под нее!
- Вы что же, в драку ввязались?
- Совершенно верно, я очень люблю, когда мне проламывают голову свинцовым котяшом,- сказал я. Вераванна беспомощно помигала на меня ресницами и сложила губы в трубочку - обиделась.
- Ну хорошо, а в дальнейшем... Вы намерены вернуться в издательство?спросила она меня, взглянув на Ирену. У той трепетали крылья ноздрей, и смотрела она в пол. Я сторожил ее глаза, чтобы после встречи с ними ответить что-нибудь Вереванне. К нам вежливо прислушивались истомившиеся родственники стариков. Маринад подо мной становился теплым и щекотным. Я подождал еще немного и сказал - не Вереванне,- что мне некуда деваться. Тон голоса у меня получился ненужно скорбным и просительным, и тогда Ирена, по-прежнему глядя в пол, бесстрастно и сухо сказала:
- Видите ли, Антон Павлович, вас уволили за невыход на работу, но поскольку вы находитесь в больнице, то это должно быть отменено. Понимаете?
Наши глаза скрестились, и я кивнул.
- Значит, дирекции можно передать, что вы выходите на работу, так?
- Да-да! Мне было радостно повидать вас! - вырвалось у меня. Вераванна сказала: "Нам тоже",- и мы простились издали, без пожатия рук.
- Спасибо вам за чуткость,- сказал я вслед Вереванне. Она шепеляво и серьезно ответила "пожалуйста", а Ирена стремительно оглянулась на меня и горестно покачала головой...
Мы потом и сами не могли объяснить себе, почему этот нелепый случай с маринованными сливами как нечаянной волной прибил ко мне Ирену. В чем тут было дело? В сострадании ко мне, воровато спрятавшем ее "незаконное приношение? В благодарности за мой ребячий страх перед Веройванной? В этой нашей вымученной тайне? Все может быть. Она пришла ко мне в общую палату в тот же воскресный день, вечером.. Пакет из серой толстой бумаги опять, как в тот раз, косил ее набок, и я сел на койке и счастливо засмеялся ей навстречу.
- Ну чего ты? Сидит как... дурачок! - сказала она как старшая сестра или мать и сама открыла тумбочку, и, присев перед нею, стала опрастывать пакет.- Сырок хочешь?
Я ничего не мог поделать с собой,- меня бил какой-то глубинный, счастливый и беззвучный нервный смех, граничащий с затаенным рыданием, и я знал, что, если она скажет еще что-нибудь про еду или о том, как я сижу, я глупо и блаженно зареву при всех, никого тут не таясь и не стесняясь.
- С халой. Совсем свежая,- сказала она.- Ты же ее любишь.
- А ты... откуда знаешь это?- с трудом спросил я.
- Видела в твоем "Росинанте", когда ты пытался угостить нас шампанским... Ты ее, наверно, не режешь, а ломаешь, правда?
Я шепотом крикнул, чтобы она замолчала, и она захлопнула тумбочку. Ей тоже откуда-то было известно, что в какую-то слабую его минуту человеку очень нужно строгое слово.
Она села на стул у моего изголовья и сердито спросила, где мои "Альбатросы".
- Надеюсь, ты их не съел, как обещал?
Со мной все уже было в порядке, и я сказал, что рукопись лежит в "Росинанте", а ключи от него и от квартиры остались в брюках, снятых с меня молодцами с красными повязками.
- Между прочим, водительские права тоже там,- сообщил я.
- Где?
- В заднем кармане,- сказал я.
- Очень мило! Почему же ты молчал об этом раньше? Ты соображаешь что-нибудь или нет?
Глаза у нее трогательно косили к переносью, а лоб пересекала гневная вертикальная хмуринка. Я наклонился к ее уху и благодарно прошептал, чтобы она не устраивала мне тут скандала.
- Разве я устраиваю?- отшатнулась она.- Ты уверен, что они не угнали машину и не очистили комнату?
Это не приходило мне в голову. Да и как они смогут узнать мой адрес, разве только через справочное бюро? Нет, для такого гангстерского завершения дела они слишком ничтожны и трусливы.
- Недаром же они ударили меня оловяшкой в бабьем чулке,- напомнил я.
- Господи, да не шпагой же они должны были бить тебя! - возмущенно сказала она.- У каждого негодяя свое оружие! Как же ты попадешь домой? Ты же... без одежды здесь? Совсем без всего?
- Как Адам,- сказал я.
- Ну?
- Все.
- Что все? Чему ты радуешься?
Тогда я объяснил, что у меня нет никого на свете, кто бы заказал ключи в слесарной мастерской, что против рынка, а после поехал на улицу Гагарина и в доме номер семь дробь девять, подъезд первый, квартира восемнадцать нашел все, что мне нужно из одежды.
- Стенной шкаф,- сказал я,- расположен в коридоре возле кухни. Там в целлофановом футляре висит костюм, а рубашки, майки, носки и плавки лежат в нижнем ящике секретера. Ящик туго открывается, и его надо пнуть кулаком в левый край. А ботинки,- сказал я,- стоят под раскладушкой. Она, наверно, не прибрана, поэтому на нее не обязательно смотреть...
Я не до конца понял, почему Ирена, порывисто и молча простясь тогда со мной, вдруг тихо заплакала.
Нет, "Росинанта" не угнали и не очистили комнату, но, к моему сведению, в целлофановом мешке оказалось пальто, а костюм висел под плащом в коридоре на вешалке, и его нелегко было найти. Я прошу прощения? Пожалуйста. Боялась ли? Ну, конечно! Соседей, понятно. Назваться сестрой из больницы? А почему не коллегой по работе? Правда ведь всегда безопасней. Кстати, неужели трудно - господи, да в любом хозяйственном ларьке! - купить пачки три нафталина и положить их под эти свои заграничные пижонские свитеры! Что? Обыкновенная моль. Тучами! Сам сделаю? Когда? Нет, это надо немедленно, завтра. Между прочим, "Альбатросов" придется читать и править дома. Так будет лучше. Что? Я с ума сошел? Руку тоже поцеловать нельзя. Посмотрел бы я лучше на свою рыжую щетину!..
По выходе из больницы я несколько дней жил на какой-то поднебесной парящей высоте, и все, что делал - брился, ел, убирал комнату, хлопотал о восстановлении водительских прав, ходил или сидел, разговаривал или молчал,все для меня полнилось громадным смыслом первозданной новизны и значения: я тайно радовался жизни и тому, что я в ней не одинок. У меня пропала суетность и нетерпимость, я был очень внимательным и вежливым с миром, и только одно разоряло этот мой несрочный праздник - не поддающийся рассудку страх на улице, когда я слышал позади себя шаги. Мне тогда хотелось прикрыть голову руками, и я оглядывался на прохожих и норовил пропустить их вперед, если то были мужчины втроем или вчетвером. И все равно жить было хорошо, даже с этим подлым страхом. Я легко примирился с тем, что на затылке у меня навсегда останется лысая метина величиной с куриное яйцо и, чтобы скрыть ее, мне придется отращивать волосы под стилягу.