На это потребуется месяца два или три, а до той поры я буду носить соломенную шляпу, чуть-чуть сдвинутую на правое ухо. Чем это плохо? Мой больничный лист позволял мне не выходить на работу еще девять дней, и, может, поэтому меня пока не тревожил предстоящий разговор с начальством о моей драке.
Ирене я позвонил на третий день после выхода из больницы. Я позвонил ей вечером, домой, потому что в издательстве телефон помещался на столе Верыванны. Трубку взял Волобуй. Он боевито сказал "слушаю", а я вежливо поздоровался с ним и попросил, чтоб он был любезен и пригласил к аппарату Ирену Михайловну. Это получилось у меня ладно и церемонно, особенно к "аппарату". Волобуй поинтересовался, кто ее спрашивает, и я назвался автором повести "Куда летят альбатросы". Ждать пришлось минуты полторы, там что-то не спешили, и я успел мысленно увидеть трогательную и совсем безобидную для себя картину - Ирена в том своем темном детском платьишке стоит на кухне у плиты и что-то жарит. Скорее всего котлеты. Две маленькие - себе и дочери, и одну большую - ему. Сковородка там, конечно, добротная, чугунная, а ухватик раскалился, и поднять ее трудно. "Не торопись, я подожду,- сказал я ей молча.- Переверни еще раз вон ту, большую... Пускай лопает на здоровье".
- Очень хорошо, что вы позвонили, товарищ Кержун,- сказала она посторонне в трубку,- дело в том, что нам надо согласовать некоторые купюры...
Я молчал.
- Совершенно верно,- сказала она.- Но прежде чем приходить в издательство, позвоните мне завтра... скажем, ровно в час дня вот по этому телефону... Всего хорошего!
Я звонил из той своей будки у парапета моста. Я проторчал там минут пятнадцать, потом послонялся под каштаном, но было еще рано, и я никого не встретил, и во мне не было никакого страха. Ни перед кем.
На второй день была пятница - базарный день в нашем городе, и я с утра пошел на колхозный рынок и купил два пучка редиски, два больших свежих огурца и две пол-литровые кружки полуспелой вишни. Это из овощей и фруктов. А в магазине я купил халу, две банки сметаны и две шоколадные плитки "Аленка". Дома у меня было еще тридцать четыре рубля. Они лежали в словаре Павленкова, и я сходил домой, взял пятерку и купил три бутылки тракии. Все это я разложил и расставил на откидной крышке секретера, и получился скромный светлый стол, и нельзя бьшо догадаться, что застлан он не скатертью, а обыкновенной новой простыней. Телефон-автомат помещался у нас в первом подъезде. Я нарочно спустился к нему задолго до условленного времени,- мне казалось, что там будет легче найти те два или три тихих, доверчивых слова, которые я мог бы сказать Ирене, чтоб пригласить ее к себе в гости. Такие слова в мире были, должны быть, но я их так и не нашел и возле телефона почувствовал что-то сродное стыду и страху за эту свою затею...
Ровно в час я опустил в щель автомата гривенник - так мне хотелось - и набрал номер ее телефона. Где-то на краю белого света рывком сняли трубку, и она сказала:
- Лозинская.
- Это я,- осторожно сказал я ей.
- Здесь никого нет,- сказала она,- но дело вот в чем: в воскресенье я уезжаю в Кисловодск, поэтому...
- Зачем?- спросил я.
- Что?- не поняла она.
- Зачем в Кисловодск?- сказал я.
- Ну в отпуск, боже мой... Алло!
Я отозвался. Она сказала, что ей надо передать мне рукопись, но не в издательстве, поэтому не мог бы я часов в пять подъехать, например, к тому месту на набережной, где мы когда-то встретились в дождь?
- Подъехать на "Росинанте"?- спросил я.
- Ну, наверно,- сказала она. Тогда я как о счастливой своей находке напомнил ей, что у меня нет водительских прав. Она помедлила и не совсем охотно сказала, что у нее с собой ее права. Я бы не мог в таком случае самостоятельно съехать хотя бы со двора? В рукописи много ее помарок и замечаний, и об этом следовало бы поговорить в машине, а не на улице.
- Конечно,- сказал я.
- Значит, условились.
Ты что, неважно себя чувствуешь?
- Нет, очень хорошо,- сказал я и сообщил, что дома у меня есть свежие огурцы, редиска и вишни. Она серьезно заметила, что мне полезны сейчас витамины, и мы попрощались.
В пять часов я благополучно съехал со двора и остановился в конце своей Гагаринской улицы. Отсюда мне чуть-чуть виделась автобусная остановка, и каждую девочку-подростка, чинно выходившую из очередного автобуса, я принимал за Ирену, но она подошла к "Росинанту" сзади - добиралась, оказывается, на такси. Я не вышел из машины, потому что не узнал ее,-у нее была новая, волнисто взбитая прическа, сильно изменившая форму лба и всего лица, и одета она была в не виданное еще мной платье. И прическа, и это сиренево-стальное клетчатое платье делали ее старше и строже, и я сразу вспомнил о Кисловодске, Волобуе и об их с совместной голубой "Волге". Конечно, они поедут туда на машине, всей семьей. Тем более что у нее есть права...
- Ты неважно себя чувствуешь?- сказала она вместо "здравствуй". Я забрал у нее папку со своей рукописью и освободил место за рулем.- Разве мы не здесь будем?
- Я думал, что ты сама не хочешь,- сказал я.
- Какой он маленький, бедненький,- ласково, как на ребенка, сказала она о "Росинанте" и погладила руль. Узкие выпуклые ногти на ее пальцах розовели лаком,- полностью собралась в Кисловодск, и я сказал:
- Да. Это, конечно, не "Волга".
Она коротко, вприщур взглянула на меня и включила зажигание. "Росинант" с подскоком сорвался с места. Вела она трудно. Ее чрезмерная пристальность и напряженность давили на меня, как ноша, и перед светофорами я тоже жал на воображаемый тормоз и переключал скорости. За городом ей немного полегчало.
- Ты и свою "Волгу" так водишь?- спросил я.
- Как?
Голос ее прозвучал жестко и упрямо.
- Старательно. Как и твой муж,- сказал я.
- Ну еще бы!.. Какие дополнительные будут вопросы?
- Больше ничего,- ответил я.
- Весьма признательна,- по слогам сказала она и в нарушение всех правил, не сбавляя скорость и не заглянув в зеркало, пересекла шоссе,- там, слева от нас, в сизом овсяном поле пробивался первый встреченный нами проселок, заросший ромашками и синелью. Тут, по цветам, она ехала тихо и неощутимо и за пригорком, скрывшим от нас шоссе, заглушила мотор. Тогда у нас выдалось несколько летучих секунд совершенно свободного и какого-то грозного времени, заполненного нашим обоюдным ожиданием чего-то громадного, опасного и неотвратимого, и когда ничего не случилось и мы молча и настороженно остались сидеть поодаль друг от друга, Ирена усталым и доверчивым движением взяла у меня рукопись.
- Так вот, вернемся к нашим баранам,- сказала она.- Помнишь, товарищ Кержун, какой сентенцией заканчивается у тебя повесть?
- Да,- сказал я.-"Окруженная грозовыми тучами, огромная и темная, неслась в мировом пространстве Земля".
- Верно. Но это не годится,- сожалеюще сказала она, и я подумал, что мог бы теперь поцеловать ее.- Ты ведь сам редактор и обязан понимать, почему это не годится.
- Не понимаю,- сказал я.
- Фраза очень уязвима. Что значит "огромная и темная"? Земля наша не вся темная. На ней есть и вечно светлое пятно, различимое с любого расстояния,- одна шестая ее часть, понимаешь?
- Ты это насчет "темной" серьезно?- спросил я.
- Вполне,- сказала она.- Я хочу, чтобы повесть твою напечатали. Очень хочу. И все мои правки преследуют эту цель, как говорит твой друг Владыкин. Между прочим, его вопросительные и восклицательные знаки, что он наставил на полях страниц, были мне очень полезны: он дотошный и осторожный редактор... Ну, пойдем дальше.
- Не нужно, пусть все остается так, как ты исправила,- сказал я и хотел взять у нее "Альбатросов". Она отшатнулась от моей руки за руль и оттуда подала мне рукопись растерянно и повинно.