- Что ты делала вчера вечером, когда я позвонил?- спросил я.
- Я была на кухне,- сказала она.
- Котлеты жарила? Две маленьких и одну большую, да? Ты была в том своем черном платье, правда?
Она суеверно посмотрела на меня.
- Не надо, Антон... Дай мне спокойно уехать. Как же ты не понимаешь!
- Я нарву тебе цветов, ладно?- попросил я.
- Нет-нет, я не смогу... Мне придется их выбросить... Поедем скорей домой. К себе,- поправилась она. Ей не удалось самостоятельно развернуться на узком проселке, и мы поменялись местами. На шоссе, при виде встречных голубых "Волг", она медленно и натяжно вжималась в сиденье и склоняла голову к дверце, чтобы быть подальше от меня. Я ехал как по краю пропасти, и руль почему-то давил мне на мышцы так, будто я нес машину на себе.
- Он что, всякий раз разыскивает тебя после пяти часов?- спросил я и, вспомнив волобуевский затылок, выругался отвратительно, как пьяный портовик. Ирена зажмурилась и приказала остановиться. Я подрулил к кювету, и она спустилась прямо в него и пошла там по запыленной траве в город - маленькая, жалкая, прибито перекосив плечи. У меня тогда разломно заболел затылок, поэтому, может, я и окликнул ее таким непутевым, испугавшим меня самого голосом. Она обернулась и побежала назад, ко мне.
- Что случилось?
- Когда ты вернешься?- спросил я.
- Господи! Это же не я еду... Ну через двадцать четыре дня, двадцатого. Не выходи, не выходи! Подожди тут, пока я сяду в автобус...
На нашем проселке, куда я возвратился немного погодя, плавал теплый сладкий дух травы, смятой шинами "Росинанта", гудуче сновали шмели, и в поле радостно били и били перепела, будто мир только что сотворился несколько мгновений тому назад.
Вернулся я в полночь. Дом воспаленно светился всеми окнами, кроме моего,- во дворе, за столом козлятников, тесно сидели несколько мужчин в брезентовых спецовках штукатуров и не очень весело пели "Шумел камыш" на мотив "Когда б имел златые горы". От этой их мужской заброшенной спаянности и пьяно взыскующих голосов на меня нахлынуло горькое чувство бездомности и одиночества, и я поднялся к себе с мыслью, что мне тоже надо напиться. Одному. Мой стол белел в полутьме как саркофаг,- низко свисал край простыни с крышки секретера, и я решил не включать свет, чтобы не лишаться сумрачной жалости к себе и к тем, что пели во дворе.
Я ничего не тронул на тарелке Ирены,- туда я еще утром положил самую крупную и твердую редиску, самые спелые вишни и лучший огурец.
- Ты не бойся,- вслух сказал я пустому стулу, на котором она должна была сидеть.- Я тебя никогда и ничем не обижу, и пусть мир будет наполнен одними чертьми... нет, чертями, я все равно не отступлюсь от тебя!
"А как ты это представляешь себе?"- спросила меня невидимая Ирена.
- Не знаю. Этого я не знаю...- сказал я.- Давай лучше выпьем еще. Ты же сама говорила, что тракия хорошее вино. Я все время буду сидеть поодаль от тебя, ты ничего не бойся.
"Конечно. Ты никогда не посмеешь испугать меня или обидеть".
- Никогда! Я очень боялся пригласить тебя к себе.
"Почему?"
- Я подумал, что ты поймешь это неправильно. Просто дело, наверно, в том пенсионерском поверье, что будто жизнь таких вот перерослых одиночек, как я, заполнена различной сексуальной пошлостью.
"Этого я в тебе не боюсь. Но есть ведь и другое - моя собственная для тебя высота, на которой я хочу оставаться. Разве ты не потерял бы какую-то долю уважения ко мне, если бы я на самом деле сидела сейчас здесь?"
- Да, потерял бы. Впрочем, нет. Я бы тогда просто насторожился... Нет, опять не то. Это трудно объяснить словами.
"Но потеря, значит, была бы?"
- Да. Ты всегда должна оставаться на своей высоте. И хорошо, что я не решился пригласить тебя. Это значит, что у меня тоже есть своя высота, ты не находишь?
"Я ведь тебя еще не знаю".
- Но я же постеснялся пригласить тебя?
"Ну для этого достаточно элементарного чувства такта: я ведь замужняя женщина".
- Как же мне быть?
"Не знаю. Мне пора домой".
- Ты всегда будешь торопиться уйти от меня?
"Всегда".
- Возьми своей дочери шоколадку. Как ее зовут? Иренкой?
"Нет, Аленкой".
- Ну, прощай. Счастливой тебе дороги,- сказал я.
В ту ночь мне снились белые горы, а над ними, в небе, громадный черный шар с пронзительно сияющим на нем пятном...
До выхода на работу я восстановил водительские права, успел перепечатать и отослать в молодежный журнал повесть, безрезультатно наведался в милицию к своему следователю, закрыл бюллетень и отрепетировал предстоящий разговор с директором издательства о своей драке. Я даже составил конспект его предполагаемых вопросов и ответов, и моя ночная история приобрела на бумаге какую-то книжную убедительность, потому что в своих ответах директору я вынужден был отступать от правды. Я утаил, например, свой телефонный разговор с Иреной и не сказал, что первым ударил одного из нападавших. Поразмыслив, я решил удовольствоваться тут не двумя бутылками тракии, как сообщал следователю, а всего лишь одной,- не может того быть, чтобы самому директору не приводилось выпивать бутылку сухого вина! Взамен всего скрытого мне очень хотелось увеличить число бандитов и вооружить их не бабьим чулком с оловяшкой, а чем-нибудь посолиднее и потипичнее, ну хотя бы финками, но это я не стал изменять.
Понедельник правильно считают несчастливым днем - ведь никому не известно, хорошо или плохо провел воскресенье тот, от кого зависит твое благополучие. Спускаясь во двор, я загадал на количестве лестничных ступенек, и вышел нечет. Спидометр "Росинанта" показывал сто семнадцать тысяч девятьсот одиннадцать километров, и на мусорном ларе сидели и вещующе мяукали три черных приблудных кота.
Уже тускнела и по-июльски жухло коробилась листва городских деревьев, и небо было пропыленно-седым и томительным, не сулившим добра.
Ни на мосту, ни на берегах реки не было удильщиков, и вода чудилась густой и вязкой, как расплавленный гудрон.
"Росинанта" - давно не мытого и оттого, казалось, еще больше мизерного и сгорбленного,- я оставил прямо у подъезда издательства, чтобы на обратном пути все время видеть его с площадок лестницы,- крепость свою и защиту. В кабинет директора я прошел корабельной походкой. Он собирался звонить и уже снял трубку, поэтому, может, и не ответил на мое приветствие. Мы виделись с ним во второй раз, но он смотрел на меня неузнавающе, и тогда я сказал, что я Кержун.
- Ну и что?- занято спросил он.- Вы думаете, этого достаточно, чтобы разговаривать со мной от дверей и в шляпе?
Я решил, что дело мое тут дохлое, но все же объяснил со своего места, почему не могу снять шляпу.
- У меня там была рана,- сказал я.
- Какая рана? Где?- возвысил он голос.
- На затылке,- сказал я тоже неестественно громко.
- Да вы, собственно, по какому вопросу ко мне?
Он меня не узнавал, просто не запомнил, и я плохо соображал, зачем пошел к нему от дверей не посередине ковра, а по его обочине, кружным путем по паркету, трещавшему под моими ногами, как крещенский снег. Директор кинул на рычаг телефонную трубку, и по его тревожному торканью руки над столом было ясно, что он ищет кнопку звонка.
- Я Кержун, ваш новый сотрудник,- выкрикнул я и остановился в шаге от кресла для посетителей. Стало так тихо, что я слышал стрекот директорских ручных часов. Он что-то сказал, чего я не расслышал, а переспросить не осмелился.
- Садитесь,- предложил он. У него были трудные ореховые глаза с кавказской обезволивающей поволокой, и смотрел он на меня заинтересованно и насмешливо.