На прошлой неделе мы с ним вместе выпивали в Ньюмаркете в компании других барышников. Видимо, он запомнил меня по этой и другим случайным встречам, потому и посоветовал Керри Сэндерс обратиться ко мне.
Я рассказал ему, что произошло с Катафалком. Краем глаза я видел, что Софи слушает, недоверчиво приоткрыв рот. Паули Текса удивился меньше: он лучше знал мир, в котором мы оба жили, но это неприкрытое насилие возмутило даже его.
— Давление — да, — говорил он. — Пусть даже нечестными методами. Согласен. Но насилие?!
— Странно, что она тебе не сказала.
— Меня со вторника не было в городе. Только что вернулся из Ирландии. Наверно, она просто не могла меня найти.
— Ну, во всяком случае, ничего страшного, — сказал я. — Деньги за Катафалка к ней вернулись, и даже с прибылью, а я ей другую лошадь купил.
— Да, но я бы на твоем месте поднял шум.
— А-а, пусть этим миссис Сэндерс занимается!
— Мне как-то неловко, что я втравил тебя в такие неприятности.
— Ерунда, — сказал я.
— Но я рад, что тебе все же удалось устроить эту сделку.
Он сделал многозначительную паузу. Я криво улыбнулся в телефон.
— Ты хочешь сказать, что я тебе должен процент за комиссию?
— Джонас, дружище, разве я у тебя что-то просил? — обиженно воскликнул Паули.
— Учусь, — вздохнул я. — Учусь.
— Два процента, — сказал он. — Чисто символически. Всего два процента, Джонас. Идет?
— Идет, — сказал я и снова вздохнул. Два процента — звучит действительно скромно, но это были две пятых моей оплаты. «Надо было запросить с Керри Сэндерс больше, чем пять процентов, — подумал я. — Дурак я!» Но пять процентов — это было честно.
Отказывать Паули не стоило. Оставшиеся три процента — это все же лучше, чем ничего, даже если считать шишку на голове, а портить с ним отношения ни к чему. Если Паули будет на моей стороне — это сулит хорошие перспективы. А если Паули настроится против меня, ничего хорошего это не сулит.
К тому времени, как я повесил трубку, Софи успела закрыть рот и вновь обрести свое обычное спокойствие. Она вскинула брови.
— Вот тебе и мирная деревенская жизнь!
— Главное — душевный покой, — ответил я.
* * *
На шоссе оранжевый «МГ» тащился за аварийкой на буксире, точно раздавленная игрушка. Софи с сожалением проводила его взглядом и подобрала погнувшийся диск с колеса, отвалившийся через несколько шагов.
— Я ее любила, эту машину, — сказала она. Джип уже исчез. Когда аварийка скрылась из виду, все, что осталось от аварии, — это черные полосы на асфальте и печальная кучка разбитого стекла.
Софи зашвырнула диск в кювет, встряхнулась и сказала:
— Ну, пошли искать вашу попону.
Мы нашли ее неподалеку, на противоположной стороне шоссе, — она лежала мокрой кучей, полускрытой кустами. Я поднял ее, ожидая, что она будет вся изодрана — лошади обычно сбрасывают попону, когда наступают на волочащийся край и, испуганные неожиданным препятствием, раздирают ее, пытаясь освободиться. Лошадь, спокойно стоящая в деннике, попону почти никогда не сбрасывает, но удравшие лошади, бегающие по кустам, делают это довольно часто.
— В чем дело? — спросила Софи. Я поднял голову.
— Попона цела.
— Так это же хорошо!
— Ага... — задумчиво сказал я. Интересно, как это лошадь могла снять попону, расстегнув три пряжки, одну на груди и две под брюхом? Попона была действительно целехонька, и пряжки на ней расстегнуты...
Глава 5
Софи была непреклонна. Ей надо вернуться домой. Я предложил ей позвонить в аэропорт и дать им мой телефон на случай, если она им понадобится, но ее стальной характер ощетинился колючей проволокой. Она снизошла до того, чтобы перекусить жареной курицей у меня на кухне, которую я так и не удосужился прибрать, а в Гатвике она даже позволила мне внести залог за машину, но единственно потому, что она отправилась в гости без чековой книжки и удостоверения личности, а в моем свитере и джинсах вид у нее был не самый впечатляющий. Я сказал, что мне очень нравятся голубые носки с серебряными туфлями. Она сказала, что я придурок. Мне ужасно хотелось, чтобы она не уезжала.
Криспин вернулся из паба тогда же, когда я вернулся из Гатвика. Он был в слезливом настроении и экспансивно размахивал руками, в одной из которых была зажата полная бутылка джина. Он сообщил мне, что не знает, как я его вообще терплю, что я — соль земли, «с-соль этой гребаной земли», и пусть все слышат, ему по фигу.
— Ага, — сказал я.
Криспин рыгнул. Интересно, если поднести ему к носу спичку, винные пары воспламенятся или нет?
Его взор сфокусировался на остатках курицы, и он заявил, что хочет курицы.
— Да ты ж ее есть не будешь, — сказал я.
— Буду! — обиделся он. — Для девки готовишь, а для родного брата жалко, да?
Я положил еще кусок курицы в гриль. Курица чудесно пахла и выглядела замечательно, но есть он ее не стал. Сел за стол, взял, откусил пару раз и отодвинул тарелку.
— Жесткая, — сказал он.
Потом закурил сигару. Для этого ему понадобилось шесть спичек, уйма времени и проклятий.
Мы пробовали лечиться. Шести недель в частной клинике, где психиатр ежедневно выслушивал повествование о его горестях, хватило всего на месяц трезвости. Потом полицейские однажды вытащили его из канавы в парке, он проснулся в вытрезвителе, и ему это не понравилось. Я говорил ему, что участвую в скачках не затем, чтобы оплачивать его психиатров. Он отвечал, что я о нем не забочусь. И весь этот безнадежный цирк тянулся годами.
Софи позвонила вечером, в девять. Ее голос показался мне таким до боли родным, что я просто не мог поверить, что мы с ней знакомы меньше суток.
— Просто чтобы поблагодарить вас за все.
— За разбитую машину?
— Ну, вы же знаете, о чем я.
— Как рука?
— Гораздо лучше. Слушайте, у меня мало времени. Мне все-таки придется ехать на работу. Очень некстати, но что поделаешь!
— Скажите, что вы плохо себя чувствуете. Она помолчала.
— Нет. Это не правда. Когда я приехала домой, я проспала несколько часов и теперь чувствую себя прекрасно.
Я не стал спорить. Я уже знал, что убедить ее в чем-то против ее воли невозможно.
— Послушайте, — сказала она, — как ваши рыцарские инстинкты?
— Малость подзаржавели.
— Могу предоставить возможность их почистить. Я улыбнулся.
— Что вам нужно?
— Да... М-м... Теперь, когда дошло до дела, мне пришло в голову, что я, пожалуй, не имею права вас просить...
— Вы согласитесь стать моей женой? — спросил я.
— Чего-чего?!
— Э-э... ничего, — сказал я. — Так что вы хотели?
— Да, — сказала она.
— Что «да»?
— Да, соглашусь. Стать вашей женой.
Я уставился в стену невидящим взглядом. Я ведь не собирался ее об этом спрашивать... Или собирался? Во всяком случае, не так быстро. Я сглотнул. Прокашлялся.
— Ну, тогда... тогда вы имеете право просить о чем угодно.
— Хорошо, — сказала она. — Тогда придите в себя.
— Уже пришел.
— Моя тетя — та, которая разводит лошадей...
— Да?
— Я с ней говорила по телефону. У нее очень серьезные неприятности.
— Какие?
— Честно говоря, я не очень поняла. Но она живет возле Сайренсестера, а я знаю, что вы завтра утром едете в ту сторону с лошадью миссис Сэндерс, и я... э-э... ну, вроде как пообещала, что вы ей поможете. Во всяком случае, если у вас найдется время к ней заглянуть, она вам будет очень признательна.
— Ладно, — сказал я. — А как ее зовут?
— Миссис Антония Хантеркум. Ферма Пэйли. Пэйли — это деревня. Недалеко от Сайренсестера.
— Ладно. — Я все записал. — А вы завтра вечером работаете?
— Нет. Только в субботу утром.
— Тогда я мог бы... мог бы к вам заехать по дороге домой... Чтобы рассказать, о чем мы говорили с вашей тетей.
— Да, — ее голос звучал нерешительно, словно ей было неловко. — Я живу...
— Я знаю, где вы живете, — перебил я. — Где-то в конце пятифарлонговой прямой Сэндаунского ипподрома.
Она рассмеялась.
— Если высунуться из окна моей ванной, то видно трибуны.
— Я приеду.
— Ну а мне надо бежать, а то опоздаю. — Она помолчала, потом недоверчиво спросила:
— Вы серьезно?
— Я думаю, да, — сказал я. — А вы?
— Нет, — сказала она. — Это же глупо!
* * *
Утром в пятницу я наконец-то избавился от двухлетка, стоившего семьдесят тысяч фунтов. Ночная пробежка не принесла ему вреда. Отправляя его вместе с двумя другими, несколько менее ценными экземплярами, я думал о том, что мне незаслуженно повезло. При воспоминании об этой бешеной ночной скачке вдоль шоссе я до сих пор обливался холодным потом.
Криспин в это утро, как обычно, валялся в отключке у себя на кровати. Я позвонил доктору, и тот пообещал заглянуть во время обхода.
— Как та девушка, которую я зашивал? — спросил он.
— Вернулась домой. Поехала на работу.
— Крепкий орешек!
— Да.
Я вспоминал о ней не реже чем раз в десять минут. Прохладная девушка, которую я один раз поцеловал в щеку вчера, стоя рядом со взятой напрокат машиной в Гатвике. Она только улыбнулась в ответ. Разве это любовь? Быть может, узнавание...
* * *
Несколько позже я отправился в Глостершир и без труда нашел тетушкину ферму в Пэйли. Ферма носила все следы упадка: булыжник во дворе пророс травой, изгородь вот-вот завалится, крыша конюшни тоже нуждается в починке, краска на стенах наполовину облупилась...
Хозяйка жила в славном деревенском домике, каменном, чересчур заросшем плющом. Я постучал в парадную дверь, которая была не заперта, и густой женский голос пригласил меня войти. В прихожей меня встретили собаки: гончая, Лабрадор, два бассета и такса. Все пятеро проявляли любопытство, сдерживаемое хорошим воспитанием. Я позволил им обнюхать и облизать меня и подумал, что, если я приеду сюда еще раз, они меня узнают.
— Входите, входите! — повторил тот же голос.
Я вошел в длинную гостиную, обставленную весьма обшарпанной старинной мебелью и застеленную персидскими коврами. Портьеры и занавески с бахромой, шелковые абажуры и стаффордширские фарфоровые собачки говорили о том, что в прошлом обитатели дома жили в достатке; но дырки в ситцевой обивке дивана выдавали нынешнее положение вещей.
Антония Хантеркум сидела в кресле, держа на коленях еще одну собачку. Йоркширский терьер, ходячая муфта. Антонии Хантеркум было около шестидесяти. Резкие черты лица и стоическая готовность выстоять, несмотря на титанические трудности.
— Вы — Джонас Дерхем?
— А вы — миссис Хантеркум? Она кивнула.
— Проходите. Садитесь.
Голос у нее был низкий, сочный, и слова она выговаривала очень отчетливо. Я вроде бы как приехал сюда, чтобы помочь, и тем не менее она не казалась особенно дружелюбной.
— Извините, что принимаю вас сидя, — сказала она. — Маленький Дугал плохо себя чувствует, и мне не хотелось бы его тревожить.
Она погладила свою живую муфточку. Интересно, где у него хвост, а где голова?
— Софи попросила меня к вам заехать.
— Не вижу, какая от вас может быть польза, — неприязненно сказала она. — И к тому же вы ведь один из этих...
— Один из кого?
— Из этих барышников.
— А-а!
Ситуация начинала проясняться.
Миссис Хантеркум угрюмо кивнула.
— Я говорила Софи, что просить вас о помощи бесполезно, но она настояла, чтобы я хотя бы изложила вам свои жалобы. Софи очень решительная девушка.
— Да, очень.
Антония Хантеркум проницательно взглянула на меня.
— Она, похоже, неплохо к вам относится. Она звонила, чтобы узнать, как у меня дела, но говорила в основном о вас.
— В самом деле? Она кивнула.
— Софи нужен мужчина. Но не мошенник. Про себя я подумал, что немного на свете женщин, которым мужчина нужен меньше, чем Софи, но вслух оспорил только вторую часть утверждения:
— Я не мошенник. Она хмыкнула.
— Я нашел вас в каталогах, прежде чем ехать сюда, — сказал я. — У вас один хороший жеребец, Бэрробой, но он стареет. А молодой, Бунджи, был бы куда лучше, если бы больше интересовался своими обязанностями. У вас восемь племенных кобыл, лучшая из которых — Уайндарк, которая пришла третьей на скачках в Оуксе. В прошлом году ее случили с высококлассным производителем, Уинтерфрендом, и на прошлой неделе вы отправили родившуюся от Уинтерфренда кобылку на аукцион в Ньюмаркет. Она пошла всего за тысячу восемьсот фунтов из-за шумов в сердце, а это означает, что она принесла вам большие убытки, потому что только сама случка с жеребцом обошлась вам в пять тысяч, плюс расходы на содержание, выращивание и прочее...
— Это ложь! — резко сказала она.
— Что — ложь?
— Что у кобылки шумы в сердце. Не было у нее никаких шумов. Сердце у нее здоровое, как колокол.
— Но я же сам был на этих торгах, — возразил я. — Я помню, как говорили, что кобылка от Уинтерфренда никогда не будет участвовать в скачках и, возможно, даже в племенные кобылы не годится. Потому никто и не хотел ее покупать.
— Вот именно, — с горечью произнесла она. — Но это не правда.
— Тогда вам стоит рассказать мне, кто распустил этот слух, — сказал я. — Кто и почему.
— Кто — это понятно. Один из вас — этих подлых акул, называющих себя торговцами лошадьми. Кровопийцы вы, а не торговцы! А почему... Но зачем вам-то это знать? Я вам на лапу давать не собираюсь!
Она имела в виду распространившуюся в последнее время практику, когда барышник приходит к коневоду перед торгами и говорит примерно следующее: «Я позабочусь о том, чтобы ваша лошадь пошла за хорошую цену, если вы потом поделитесь со мной прибылью». Это бы еще ничего. Но за этим обычно следовало более угрожающее: «А если вы не согласитесь, я позабочусь о том, чтобы никто вашу лошадь не купил, так что если вы ее и продадите, то только себе в убыток». Десятки мелких коневодов дают на лапу только ради того, чтобы удержаться на плаву. А проблемы миссис Хантеркум — пример того, что бывает с теми, кто не соглашается.
Я об этом прекрасно знал. Я знал, что крупные, солидные фирмы почти никогда не требуют подобных взяток, но барышники, работающие на себя, могут потребовать от сущих пустяков до совершенно грабительских процентов.
— Мне предложили за кобылку восемь тысяч, — с горечью продолжала миссис Хантеркум. — И потребовали отдать половину того, что я получу сверх этой суммы. — Она гневно воззрилась на меня. — Разумеется, я отказалась! Почему я должна была соглашаться? Она обошлась мне в восемь тысяч. А половину прибыли они хотели заграбастать себе. И за что? Только за то, чтобы вздуть цены на аукционе? Они не работали, не трудились, не мучились... Нет, какая наглость — взять и потребовать половину прибыли себе!
— А кто это был?
— Я вам говорить не собираюсь. Вы один из них. Я вам не доверяю.
— И вы, значит, отправили ее на торги наудачу. Она должна была пойти минимум за десять тысяч. Минимум! — Она снова вызывающе взглянула на меня. — Вы не согласны?
— Скорее, за двенадцать-четырнадцать.
— Да, разумеется!
— И вы даже не назначили минимальной цены? — спросил я.
— Эти «минимальные цены» — сами по себе грабеж! — возмущенно сказала она. — Нет, не назначила. Я была уверена, что за нее дадут приличные деньги. Ее родословная, экстерьер... великолепная лошадка!
— А сами вы с ней в Ньюмаркет не ездили?
— Это так далеко... У меня и здесь дел хватает. Я отправила с ней конюха. Я даже и не думала... Я ушам своим не поверила, когда узнала, что она пошла за тысячу восемьсот. А эту байку про шумы в сердце я услышала только два дня спустя, когда человек, который ее купил, позвонил и потребовал свидетельство от ветеринара.
Я подумал о том, что ее предприятие явно не процветает...
— Вы очень рассчитывали на те деньги, которые должны были получить за нее?
— Конечно! Это был лучший жеребенок за много лет!