Парни-мужики и
курящиедевицывыкрикиваличто-тохриплое,дикое,по-африкански
"выразительно" вертели задами,закатывали глазав экстазе танца, загнанные
официантыразносилипостолам еду, какой быковские женщины и вглазане
видывали, вина, какие они сродунепивали. Сиял свет, гремела музыка, было
дымно,чадно,взвинченно-весело.Передмоимижеглазаминеумолимоеи
трагичное стояло видение: войнойнадсаженная, полуразвалившаяся деревушка с
темными окнами.
Паруня ломит всю жизнь работу, производит продукцию, у нее огород есть,
коза,курыисобакаТузик.Хорошо,колипродукт,еюпроизведенный,
потребляют металлурги, шахтеры, рабочие и служащие, учителя, ученики и малые
дети вдетсадике, -- этовсе так идолжно быть. Однакоже часть трудаи
продукции,произведеннойПарушей,попалаи попадаетэтимвот"сливкам
общества",этимкраснобаямипьяницам.Апочемуона,собственно,им
попадает? Почему они неработают и жрут?!И что самое обидное, жрутслаще
тех, кто работает...
x x x
С годами ещетяжелей сделалась походка Паруши.Часто она стала падать
-- подводят простуженные ноги, но тело и вся она крепко, по-мужицки сбиты. И
летом,разломавши суставы и потрескивающиекости,выходила она вместесо
всемибыковскими жителями назакладку силоса--зарослихолмыв округе
бурьяном, дурнотравьем, а по пойме реки -- пыреем, коси, сколь угодно, сколь
душапросит.По девяти-двенадцатиямсилосазакладывали. Илюбо-дорого
смотреть,как, рассыпавшись покосолобкам,в цветастых кофтах, в широких,
складками обхваченных юбках женщины неторопливода податливо велипрокосы,
исполнялимужицкую работу-- отбивали,точили литовки, прочищалисточные
трубы из ям,лошадьми утрамбовывали сырую зеленую массу. Требовалось -- и к
горну в кузнице становились. Глядишь, и бригадир- "руководитель" прибудет из
соседнейдеревушки Катаева."Руководить" вего понимании -- значит пушить
всех грязнущимисловамии, главное,вызнать,некоситликакая-нибудь
хозяйкана леснойпритаенной кулиге"длясебя", не таскает ли в вязанках
сено ночамина поветь. Каквызнает, тут же понятого, такого же пьяницу, за
бок -- ис"описью" в дом. Всех и все знал бригадир. Он здешний, "находить
колхозное добро"умелхоть подземлей -- сам ворюга. Точношел, собачьим
нюхом отыскивал сено. Заваленную старым тесом или жердями, откроет копешку и
насупится: "Эт-то что такое?! Нарушаешь?!"
Упрятанная на полатях в старой лагухе кисла, париласьбрага на предмет
помочина покосе или починкибани."Да захлебнисятыею!"-- застонет,
бывало, хозяйка-вдова,обольетсяслезами,угощая брагойначальство, чтоб
только не описали.
Не выдержаля как-то, сказалбригадиру: "Чтож ты лаешься так? Зачем
утесняешь женщин-то? Им поклониться надо за труд и жизнь ихнюю.
.."
Не понял меня бригадир, не одобрил: "Это Парушке-то кланяться?!"
Вотисамая"молодая"избыковскихженщин--Парунянапенсию
собралась.Наделаонановое платье,сапогирезиновые, жакетку плюшевую,
заперлаизбушку накруглыйвисячийзамок, наказалаподружкамдоглядеть
скотину иподаласьнадругуюсторону водохранилища,в конторусовхоза,
праздничная, с легкой душой человека, доконца исполнившегосвойтрудовой
долг.
Как же горько плакала, вернувшись домой: в конторе каким-то образом, на
каких-то хитроумных счетахприкинули ее трудовой стаж, и выпало: не хватает
Паруне года до пенсии. "Болят у меня ноги, шибко болят, -- жаловалась Паруня
молчаливо окружившимее товаркам,роняя однузадругой крупныеслезы на
жакетку ивытирая их концом клетчатого полушалка. -- Если бы оне знали, как
у меня болят ноги, оне бы вырешили мне пензию..."
Некому, совсем некому было работать в ту поруна телятнике. Надобыло
поговорить сПаруней,упросить ее, она бы согласилась, не устояла бы перед
добрым словом. А ей какой-то туфтовый год недосчитали, почему-то начали стаж
исчислятьот совершеннолетия, толковали,чтовархивах колхоза недостает
каких-тобумаг... Куда онимогли деться, те бумаги? Да и зачем они? Паруня
всю жизнь работала в одном колхозе, в одной и той же деревне.
Утром, подпоясанная ремнемпотужурке, вмужицкихбрюках под юбкой,
поковыляла Паруня на телятник, снова спокойная, но какая-то до щемливости от
всегоотрешенная.Такой вотнепривычной я изапомнил тогдаее -- бредет
зимою по снежнымзабоям к телятнику, освещая себе путь фонариком, и головой
покачивает.Нок летувоспрянула женщина, вытаяла, как по селамговорят,
обветренная, загорелая, неунывающая,сновавсем готовая прийти на помощь и
пригодиться, трусила по скотнику, кричала на непослушных телят, столуя их, а
ониеенискольконебоялись,тыкалисьвгрудь парнымимордами,руки
облизывали,забыла горе Паруня,обиды забыла-- не приученаихпомнить,
никто не приучал, да и в тягость самой себе такая привычка.
В следующемгодупенсию Паруне все-такивырешили, хорошуюпенсию --
сорок пятьрублей. Новыйначальник отделения совхозадаже словакакие-то
приятныесказал,новыйбригадир-- тоже. Покрывалои подароквыдали --
Паруня его в тряпицу обернула и к бабушке Даше унесла на сохранение. Достает
онато премиальноеголубенькое покрывалои заправляет им кроватьлишь по
большим праздникам.
Тем летом,каквышла Паруняна пенсию, поднялся я в угор, что полого
взнимается от избушки бабушки Даши восинники, уже воспрянувшие на вырубках
тридцатых и сороковых годов ив девичий рост вошедшие, -- там часты и дивно
ярки подосиновики.По склонугоры, наопушкахлесозаготовителиоставили
полосы большого леса -- шуршат под ветром высокие пышно-зеленые лиственницы,
сверкают на солнцезлатоствольные сосны, густо, одна к другой,жмутся ели,
сочитсяладаннымзапахоммолитвенно-тихийпихтарник.