Вот в этой гуще, на
земляничнойкулижке, и увидел я Паруню.Она косила мелкое разнотравьедля
козы, вся ушла в работу и не слышала меня.
Я замер на опушке.
Лицо Парунибыло отстраненоот мира исует его, мягко,я бы сказал,
дажеблаголепно было лицоее. Знойсолнца, стоявшего о полудни,смягчала
густая хвоя игущина листьев; душистое и легкоетеплореяло над полянкой,
над женщиной, светлои даже празднично делающей "легкую" работу. Была она в
ситцевом платье горошком, в белом, по-девчоночьи высоко завязанном платке --
в томже крупном горохе -- видать, выгадался при раскрое кусочек материи от
платья.Лоб Паруни четко раздвоился-- нижняя половина его и все лицо были
подцветобожженной глины, выше, допосекшихсяволос, --иссиня-бледная
кожа,слегкаокропленнаякапелькамипота.НаногахПаруникакие-то
легкомысленныеноскии кожаные, скрипучие, еще ниразудосегодняне
надеванные сандалеты. Проблеск давнего, девическогоугадывался в наряженной
женщине, недурна и вчем-то даже видная и ладная могла быть онавдевках,
если бы сиротство, война да работа не заели ее девичий век.
Паруняплавно шла по поляне, роняяк ногам косоюнизкий валок лесной
травы.В венчиках манжетоклеснойкрасноватой герани, в разжильях низкого
подорожникаивысокойкупены,вблеклых головках ползучегоклевера,в
листьях-сердечкахмайника,на черноголовках,на дымянке,наикотникеи
путающемся меж трав и дудочек мышином горошке -- на всем,на всем, несмотря
на полдень,ещележала прохлада утра, а в теньке, взаувее, нет-нет даи
вспыхивалаостатнимяркимсветомкапляросыи,перегорев,коротко,
празднично гасла.
Валкитравы,сплошь окропленныебрызгамиземляники, беловатойпока
костяники,пятна листвы,блики солнца делали леснуюкулижку еще нарядней,
красочней, оживляли горошины и наПарунином"выходном"платье и платке. С
тихой улыбкой, тайноблуждающейпо лицу,творила онасенокоснуюстраду,
баловалась радостнымзадельем. Разгоревшееся алоелицоеебылоровно бы
высвечено еще и внутренним светом,на немжилоудовольствиеотвольного
труда,отприроды,близкойи необходимойсердцу, в котором расплылось и
царило ленивое, нежное лето, и наслаждение было от него во всем:ив тепле
ласкового,чуть ощутимого ветерка, и в ярком свете, ненадоедном, игровитом,
что неразумное дитя, и в вольном воздухе, какойбывает только в пору спелой
травы, когда ещене отдает земля грибной прелью и горечью плесени, а вместо
паутины невидимыми нитями сквозитипрошиваетвсе земляничный дух, но все
это и даже стойкийароматсроненной состебельковземляники, подвяленной
высокимсолнцем,заслонит,подавит скошенной травой,котораяпокорнои
быстро вянет,исходяпоследними оттогогустымипрянымдоопьянения
запахом.
Всевокруг и прежде всего сама Паруня были так редкостнонеповторимы,
что зазнобило моесердце, горлосделалось шершавым.
Всевокруг и прежде всего сама Паруня были так редкостнонеповторимы,
что зазнобило моесердце, горлосделалось шершавым. Захотелось отступить в
пихтачи,чтоб навсегдаунестив себе до болизнакомуюс детства картину
слияния,вотименно,полногослиянияприродыичеловека,аглавное,
осязаемую уверенность в том, что так же вот счастливы трудом и благословенны
природоюбывали моя покойнаямама,итетки мои,ивсе русские женщины,
которыевынесливсебеды,не сломились подтяжестьювойны,не пустили
глубоковсебяобездоленностииподавленности,потомучто природа--
заступница икормилица --была с ними и вних. Она, конечно, дарила им не
одни толькорадости,она посылала им и напасти, ибеды,но она была им и
Богом, и заступницей,исудьей, какнастоящая, строгая мать.Вотпочему
никогда не поймут и не разделят ахов и охов, порой и слез, что льет наш брат
интеллигент надих судьбою, наши русскиекрестьяне, малотого, усмехнутся
наднами,ибо надо ещепоглядеть, чья жизнь, нашаили ее вот,допустим,
Парунина, из деревушки Быковки, полнее ивдохновеннее. Во всяком разе, в ту
минуту на лесной земляничной кулижке я вдруг уразумел: счастье и понятие его
--дело непостоянное, текучее, но бесспорноодно-- общениесприродой,
родство с нею, труд во имя нее есть древняя, неизменная, самая,быть может,
надежная радость в жизни человека.
Подногоютреснулсучок.Паруняподнялаголову икакое-товремя
смотрела сквозь меня, без испуга и досады, лишь улыбка медленно сходила с ее
ярких от земляники губ.
--Ты што, собаку пришел проведать? -- спросила меня Паруня. Нашпес,
скончавшийся зимой от старости, похороненна этой горе, но где именно, я не
знал.-- Вот туды ступай! -- махнулаПаруня рукойвглубь леса.--Под
молоньейсломанной елью увидишь могилку... --И словно бы разомзабыв про
меня, обтерла травяным вехтем литовку, сняла с неекровяное крошево и ловко
заширкала бруском по лезвию косы, под гребешком которой и у основания белого
литовища тоже темнела полоска запекшейся земляничной крови.
Я тихо ушел в леса.
Ещеоднавесна!Сновапуть впривычнуюбыковскуюизбушку.Снова
знакомая пристань. Дебаркадера еще нет. Топаем тропинкой мимо изуродованной,
ободранной,медленноумирающей красавицыберезы.Надсаженная,мимоходом
истюканная топорами, онаи вэту весну из последних сил развесиласережки
лимонного цвета, ствол ее светился неестественно белым, лунным светом -- так
уизмученных чахоткой, догорающихлюдей вспыхивает последний яркий румянец
нащеках.Тропинкастрочитнахолм, вдольполя,утыканногоголовками
пестиков,а их тут охотно собирают напироги; беловатыми всходамиосота и
сизыми--сурепки,черезложок,освещенныйжелтымпламенемкалужниц.
Заброшенноеполеседваужезаметнымитемнымистерженькамикогда-то
скошенных хлебов дымится пылью или прахом земли, истаявшей окореньях трав.