Пользуясьполной бесконтроль-
ностью и волей, однажды Леонид поставил набумагеслово "Рассказ".Сперва
испугался:ведь вывел то жесамое слово, что иЧехов,иТолстой,потом
попривык. Примадонна долго глумилась, а он совершил грех-- и сладко-сладко
егосердцу стало. Ибоязно, и тревожно. Почтитак жебоязно,как тогда,
когда Лавря-казак бросил его, десятилетнего, в речку Вейку и сказал: "Хочешь
жить -- выплывешь..."
Вмуках, в тайной творческой работе отвык бы он от Лерки, она от него,
вмиреприбавилосьбыоднойнесложившейсясемьейиодним
ребенком-безотцовщиной больше. Но тогда-то вот, после разбега, и подстерегло
его несчастье.
В Лерке не всебыло от мамы.Где-то, пусть и сбоку, пустьснаружи, к
ребрам пусть,прилепилисьгеныотца, а геныСошнинувсегда воображались
разваренной лапшой из леспром- хозовской столовки. В лапше той, опять же как
мясовстоловскомсупе,жилкаговяжьясворобьиныйпометвеличиной,
оставленная борющимисясо злоупотреблениями работниками пищеблока, путалось
веками на Руси крепленное, всеми способами насаждаемоеправило:не бросать
человекавбеде, и, пока есть на светеМаркелы Тихоновичи Чащины, правилу
томубытьинациюнашукрепить--Леркавыявилаошеломляющую
самоотверженность: спервапотрясенно пялиласьнамужа,потомхлопотала,
роняяи разбиваячто-то.Когда Гришуха Перетягин пришил ему ногу и Леонид
проблевался,очухался настолько,чтобхотьмаленькочто-тосоображать,
Лерка, прежде чемнапоить его водой и бульоном, ультиматум ему: "Из милиции
--натворческую работу".--"А кормить кто насбудет?" --"Я!-- без
промедления гаркнула самоотверженная Лерка. -- Я! Родители наши! Сидивозле
своего любимого папаши и твори. Картошки от пуза, мясо, молоко есть, что еще
писателю нужно?"
Он оценил ее жертвы ив себе обнаружил ответную способность прощать --
неужто ивпрямь несчастье сделалосьлучшим средствомсамовоспитания? Он и
онапростилидругдруга,помирились,ноизмилицииЛеониднеушел,
отшутился, как всегда, мол, если все уйдут на другую работу, пусть даже и на
творческую, "химики"и за киоски не станут прятаться, на свету,принародно
станут с людей штаны снимать.
И вот снова крыша седьмого дома в железнодорожном поселке, назначенного
ксносу, но, славабогу, забытогосредивеликомасштабных строек,укрыла
молодогохудожникасловаотдождейибурь. В такихвот домах только и
прятаться от бурь и от жен, эгоистично надеясь: нетак скоро наступит пора,
когда старую квартиру надо будет менять нановую и переселять в нее Лерку с
дочерью, аннулируя хотя бы часть задолженности перед семьей.
Вчасыидни, особенносмутные,читалоноднуиту жекнижку,
подаренную емупрофессоромХохлаковымНиколаемМихайловичем,читал, как
Библию, с любого места: протянул руку, достал с полки книгу, открыл и.
..
"Увы! Мои глаза лишились единственного света, дававшего им жизнь, у них
осталисьодин лишь слезы, и я пользовалась ими длятой единой цели,чтобы
плакать не переставая, с тех пор, как я yзнала, что вы решились, наконец, на
разлуку, стольдляменяне переносимую, чтоона в недолгий срок приведет
меня к могиле".
"Волюди жили, а?!" -- почесал затылок Сошнин, когдапервый раз читал
эту книгу.
"Я противиласьвозвращениюк жизни, которую должна потерять ради вас,
раз яне могу сохранить ее для вас. Я тешила себя сознанием,что умираю от
любви..."
Тутуж онпересталчесать затылокв задумчивости и от озадаченности
погладилсамсебя по головеипочувствовал, что письма монашкик своему
возлюбленному втягиваютего в какую-то уж чересчур непривычную, но в тоже
времячем-томанящую,томительно-сладкуюмуку.Онпередернулплечами,
стряхивая ссебянаваждение вкрадчивойсказочки,настраиваясьвнутренне
сопротивляться ахинее, на которую покупался он в детстве... Но ныне-то... Он
человек современный, грубошерст- ный, крепленный костью и жилами, работойв
органах, отнюдь не смиренные, монашеские требы справляющий нощно и денно, он
Урнувкутузкуволочил,Демонаобезвредил;пустьинеопытного,его
писчебумажнымиштучками-дрючкаминепроймешь, онпусть изначально, пусть
чуть-чуть, но и секреты слова познал, соприкоснулся, так сказать, с...
"...Могу ли я быть хоть когда-нибудь свободнойот страдания, пока я не
увижу вас.Что же? Не это линаграда, которую вы даруетемне за то, что я
люблю вас так нежно. Но, будь что будет, я решилась обожатьвас всю жизнь и
никогдани с кем не видеться,и я заверяю вас,что и вы хорошо поступите,
если никогонеполюбите... Прощайте.Любите менявсегда и заставьте меня
выстрадать еще больше мук".
Сдаваясьвсепокоряющей волеили произволуслова, наслаждаясь,вот
именно наслаждаясьмузыкой,созданнойс помощью слова,такогонаивного,
такого беззащитного, он полностью доверился этой детской болтовне и впервые,
быть может, пусть и отдаленно, осознал, что словотворчество есть тайна.
Книжка состояла из пяти писем, дальшешли чьи-то дополнения, ответы на
письма, подражания,стихотворные переложения,обширные комментарии. У него
хватилоумане заглядывать в "зады" книги, не гаситьв душетоймузыки,
которая не точтобыошеломилаилиобрадовалаего,она подняла егонад
землею, надэтим слишком грохочущим, слишком ревущим современным миром. Ему
было не то чтобы стыдно, емубылонеловко в себе, неудобно,тесно, что-то
сдвинулосьвнемсместа, выперло вроде "гардеропа", и, кудани сунься,
непременно мысльюильштанами занегозацепишься. Одна фразатрепетала,
пульсировала, билась и билась жилкой на слабом детском виске: "Но как можете
вы быть счастливы, если у вас благородное сердце?"
Бывшего "опера" порой охватывало подобие боязни или чего-то такого, что
заставлялообмирать спиной, испуганно озираться, и воснеили наяву зрело
твердоерешение:пойти,отыскатьфранцузика,покинувшегосамую вмире
замечательную женщину, по-милицейски, грубо взять его за шкирку, приволочь в
монастырскую тихуюкелью и ткнуть носом втеплые колениженщины-- цени,
душа ветреная,то, по сравнениюс чем всеостальное в мире -- пыль, хлам,
дешевка.