Одна фразатрепетала,
пульсировала, билась и билась жилкой на слабом детском виске: "Но как можете
вы быть счастливы, если у вас благородное сердце?"
Бывшего "опера" порой охватывало подобие боязни или чего-то такого, что
заставлялообмирать спиной, испуганно озираться, и воснеили наяву зрело
твердоерешение:пойти,отыскатьфранцузика,покинувшегосамую вмире
замечательную женщину, по-милицейски, грубо взять его за шкирку, приволочь в
монастырскую тихуюкелью и ткнуть носом втеплые колениженщины-- цени,
душа ветреная,то, по сравнениюс чем всеостальное в мире -- пыль, хлам,
дешевка.
Глава шестая
Светка--хлипкое,современноедитя,подверженноепрос-тудами
аллергиям,-- заболеласприходом холодов. В деревне,на дикойволе, не
утесненноедетсадовскимитетямиираспорядкамидня,укреплялосьдитя
физическиизабывалoзастольныецеремонии, рисунки,стишки, танцы. Дитя
резвилосьнаулице, играло с собачонками, дралось с ребятишками,делалось
толстомордое,пелобравуюбабушкину песню:"Эй, комроты, даешь пулеметы!
Даешь батарею, чтобы было веселее..."
Ивот снова, к тихойрадости деда,к бурному и бестолковому восторгу
бабки, прибыла болезнаявнучкав село Полевка.Молодойпапуляусталза
дорогу от вопросов дитяти, от думи печалейземных, да ещеногунатрудил
крепко: автобус далееПочинка непошел -- механизаторы во времяуборочной
совсем испортили дорогув глухие деревни, никто туда не ездил, да и не шел,
поправде-тосказать.Когда Сошнин со Светкой шлепал по грязи, меж редких
домов,просевших хребтом крыш по Полевке, к рамамлиплиcтарушечьилица,
похожие на завядшие капустные листья, -- кто идет? Уж не космонавт ли с неба
упал?
Поевшикартошекс молоком, Сошнин, прежде чем забратьсянапечку --
поспать и подаватьсяпехом в Починок, аиз него внезабвенныйХайловск и
потомнаэлектричке домой,был вынужденвыслушатьвсе здешние новости и
прочестьподаннуютещейбумагуподназванием "Заявление-акт":"Товарищ
милиционер,СошнинЛеонид Викентьевич! Kак все нас, сирот, спокинули и нет
нам ни от кого никакой защиты,то прошу помощи.Вениамин Фомин вернулся из
заключения в селоТугожилино и обложил пять деревень налогом, а меня, Арину
Тимофеевну Тарыничеву, застращал топором, ножомивсем вострым, заставил с
им спать, по-научному --сожительствовать. Мне 50 (пятьдесят) годов, ему 27
(двадцатьсемь).Вотипосудите, каковомне,изработанной,вколхозе
надсаженной, да у меня еще две козы и четыре овечки,да кошка и собака Рекс
-- всех напои, накорми. Он меня вынуждает написать об ем, что, как пришел он
ко мне в дом -- никакого дохода нет отнего,однирасходы, живетна моем
иждивенье, наработу не стремится, мало,что пьет сам,надороге чепляет
товаришшеви поит.Сомнойустраиваетскандалы,стращает всяко идаже
удавить.
Я обряжаю колхозныхтелят,надо отдых, а он не даетспокой, все
пьянствует. Убирайте ево от меня,надоел хужегорькой редьки,везите куда
угодно, хоть в ЛТПу, хоть обратно в колонию -- он туда только и принадлежит.
Раньше,доменя,такжедикасился,засудили ево зафулюганство,мать
померла, жена скрылася,но все лияеще скрывала -- доскрывалася, хватит!
Все кости и жилы больные, и сама с им больная, от греха недосуг пить-есть, а
онревнует, всепреследуети презирает. Ачеворевновать, когда кожа да
кости и пятьдесят годоввдобавок. В колхозероблюс пятнадцати годов. Всю
ночьдикасится,лежитнакровати,бубнитчево-то,зубамискоргочет,
тюремскиепесни поет, свет зазря жгет. По четыре рубля с копейками за месяц
засветплачу.Государственнуюенергию неберегет, среди ночивскочит,
заорет нестатнымголосомиза мной! Про три-четыреразаза ночь бегу из
дому, болтаюсьпо деревне.Все спят. Куда притулиться. Захожу в квартиру и
стоюнаготове, не раздевшись-- готовлюсьнаубег. И об этом никто, даже
суседине знают, чтоу нас все ночи напролет такая распутная жизнь идет. И
васпрошуменяневыдавать --еще зарубит. И примитемеры,потихоньку
увезитеегоподальше.Людоедоникровопивец! Деревниграбит,жэншын
забижает.
Надоумила к вам обратиться вашамамаша, Евстолия Сергеевна Чащина, дай
ей бог здоровья, иписала подмою диктовку она --у меня рукитрясутся и
грамота мала".
Это былне первыйинеединственный случай в обезлюдевших селеньях.
Забравшийсяв полупустыебабьидеревнибандюга обиралитерроризировал
беспомощных селян.Принимались меры,забулдыг выселялиили снова садили в
тюрьму,но на месте "павшего" являлся новый"герой", и, пока-то дойдетдо
милициитакое вот"заявление-акт"или будет услышан бабий вопль, глядишь,
убийство, пожар или грабеж.
Евстолия Сергеевнадополнительно к "акту"сообщила,чтоза рекой, в
деревне Грибково, оставались ещедве старушки идеревня светилась окошком,
дышала живым дымом. В однойизбежила упрямая старуха, не желающая ехать к
детям вгород. В соседней избе доживала век одинокая с войны вдова. На зиму
старушки сбегалисьв одну избу,чтобы меньше жечь дрови веселее коротать
время.По заказу местнойхайловскойпромартелистарушки плели кружева, и
возьми да и скажив починковском магазине, прилюдно, та старуха, котораяв
войну овдовела, теперь,мол, у нее душанаместе,на кружевах заработала
копейку -- на смертный день, и отойдет когда, так не в тягость людям и казне
будет.
Прослышал Венька Фомин про старухиныкапиталы,переплыл в лодке через
реку,затемно вломилсяв избушку, нож к горлустарухи приставил:"Гроши!
Запорю!" Старуха не дает деньги. Грабитель ейполотенце на голову завязал и
давайего вродерычагапалкой закручивать, головусдавливать -- научился
уму-разуму в колонии-то.