У старухи носом кровь, но она тайныневыдает. Да
Венька-томестныйвражина,трудно лиему догадаться, где может храниться
капитал. Сунулся забожницу, там, заиконами, иесть он,капитал-то, сто
шестьдесят рубликов.
НеделюВенькаФоминпировалидиковалсдрузьями-приятелями.
Старушка-вдовасобралаузелок,взялабатожок иподаласьдобровольнов
хайловский Дом престарелых -- доживать век на казенном месте, где ибыть ей
похороненной на казенный счет, под казенной сиротской пирамидкой.
По путинаХайловск стоялоселоТугожилино,нахолме,заольховым
ручьем, летом часто пересыхающим. Многоизб в Тугожилине обвалилось, стояло
заколоченными,и лишьвозлетелятникаещекопошиласьжизнь,матерился
пастух, рычал трактор, суетились две-три до сухой плоти выветренные бабенки,
неотличимые друг отдруга. Сошниндумал заскочитьв Тугожилино накоротке,
найти наглого разбойника, припугнутьегоилизабратьс собой исдатьв
хайловское отделение.Нопришлось ему встретиться сВениаминомФоминым в
совсем не запланированные сроки.
Только Леонид разоспался, как тесть, Маркел Тихонович, бережно подергал
егозарукав и,дождавшись, когдазятьочнется отсна, сказал,чтов
ТугожилинеВенькаФомин загналвтелятникбаб, заперих на заворинуи
грозится сжечь вместе с телятами, если они немедленно не выдадутему десять
рублей на опохмелье.
--А,ч-черт!-- ругнулся Сошнин.--Нигде покоянету.--Надел
изношенную,наветрах,дождяхирыбалкахкореженнуюшапчонку,старое
демисезонноепальто -- в свободное от работы время онвсегда"залазил"в
гражданское,-- и на пробористом ветру, в мозглой стыни и сыри почувствовал
себятакодиноко,заброшенно,чтоиприостановился,словнобыв
нерешительности или в раздумье, но тряхнулголовой иглубже, почти на уши,
натянул шапчонку. Маркел Тихонович, провожавший его из Полевки со Светкой до
грейдерапо грязному, разжульканиомувыезду, угадавподавленное состояние
зятя,предложил"мушшынскуюпомощь"--СошнинотмахнулсяотМаркела
Тихоновича,приподнялдочку,ткнулсягубамивеемокрующеку.--
Возвращайтесь в тепло.-- Ипошлепалпо жидкойгрязи,закрываяськуцым
воротником пальтоот сыпучего дождя, в которомнет-нет и просекалась искра
снега.
Дремля на ходу, он свернулна короткую дорогу, через поля и перелесок,
спугивая с неряшливого и лохматого жнивья, покоторому россыпьюи ворохами
разбросано зерно, отяжелевших ворон, дикихголубей,стремительнымистаями
врезающихсявголые перелески. Прела стерня, прел недокошенный хлеб, будто
болячки по больному телу пашни, разбросанные комбайнами,гнили кучи соломы,
по рыжимглинистымсклонамречки,ожившейот осеннеймокрети,маячили
неубранныебабки льна,местамиужеуроненные ветром и снесенные речкой в
перекаты, и там,перемешанные с подмытыми ольхами, леснымхламьем и ломом,
превра- щались в запруды.
Воронье,тяжело громоздящеесянагнущихся вершинахелей, нажердях
остожий,чернорассыпавшеесянаречномхламеикамешниках,провожало
человекадосадливым,сытым ворчанием: "Ичегошляются?Чего неспится?
Мешают жить..."Голые, зябкие ольховники, ивняк по обочинам плешивых полей,
по холодомреющей речке, драное лоскутье редких, с осени оставшихся листьев
на чаще и продранной шараге, телята, выгнанные на холод, на подкормку, чтобы
экономилсяфураж,просевшиедоколенмежкочеквболотину,каменно
опустившиеголовы, недвижные среди остывшихполей, кусты мокрого вереса на
взгорках, напоминающие потерявших чего-то и уже уставших от поиска согбенных
людей,--все-всебылополно унылойосеннейодинокости,вечной земной
покорности долгому непогодью и холодной, пустой поре.
Возлетугожилинского телятника,взаветрии, подстеной,поднизко
сползшей крышей, бабенки, большей частью старухи, жались спинами к щелястым,
прелым, но всеещетеплым бревнам.ЗавидевСошнина,онивстрепенулись,
загалдели всеразом: "Злодей! Злодей! Нет на него управы. Вечный арестант и
бродяга... Мать со свету свел... Он с детства экий..."
Сошнин заметил на крыше телятника сорванный лист шифера, сбросил с себя
пальтишко,пиджак и, оставшись в фиолетовой водолазке, пижонскиобтянувшей
егоотбезделицы полнеющую фигуру, подпрыгнул,ухватился за низшуюслегу
телятника, взобрался на крышу,перебираясь рукойпо решетиннику, спустился
на потолок изкруглого жердья, отодвинул пяток отесанных и загнанныхв паз
прогнутой матицы жердин, спрыгнулв помещение с едва теплящимися впроходе
под потолком желтыми электролампочками, спрыгнулнеловко,ударился больной
ногой о выбоину в половице, приосел на скользкую жижу, запачкал брюки.
Нa темном полу, искрошенномвтруху на стыках, в выдавленной из щелей
никотинносветящейся жиже, стоялиитупоглядели напришельца несколько
больных телят,немычали,корманепросили,лишьутробнокашляли,и
казалось, само глухое, полутемноепространство скотника выкашливало из себя
в сырую пустоту пустой жевздох без стона, без муки. Ни к чему и ни ккому
эти старчески хрипящие животные не проявляли никакогоинтереса, лишь вдали,
где-то в заглушье, подал вялый голос теленок и тут же смолк в безнадежности,
послышался едваслышный хруст, будто короед началработатьв бревне,под
заболонью:теленок,догадалсяСошнин по изгрызеннымжердямперегородок,
кормушеки стен, грызпрелоедерево скотника.Ещеодин теленок,сронив
жердочку,вышелизразмичканногов грязьзагончика,лежал насклизкой
тесине, а другой теленок, свесившисьчерез перегородку, сосал или жевал его
ухо, пустив густую, длинную слюну.
По скользкомукоридору, с боков которого, словно набруствереокопа,
нагребенбыл навоз, Сошнинпрошелв кормовойцех,отперзакрытыхтам,
насмертьперепуганныхженщин. Они завыли вголоси, обгоняя друг дружку,
бросились изтелятника впротивоположную, приоткрытую дверь, возле которой
на стогесвежепахнущего сена,утром привезенного на березовыхволокушах с
лесной деляны, безмятежно спал Венька Фомин.