Онзашелвместныйбар,где
постоянныеклиенты встретили его одобрительным гулом, взялрюмкуконьяку,
выпил еемахоми вышелвон,чувствуя, как черствеетворту и теплеет в
груди. Жжение в плече как быстиралось теплотою,ну а к боли в ноге он как
будто привык, пожалуй что, просто примирился с нею.
"Может, еще выпить? Нет,не надо, --решил он, -- давноне занимался
этим делом, еще захмелею..."
Оншел по родному городу, из-подкозырька мокройкепки, как приучила
служба,привычноотмечал, что делалосьвокруг,что стояло,шло,ехало.
Гололедица притормозила не только движение, но и самое жизнь. Люди сидели по
домам, работать предпочитали под крышей,сверху лило, хлюпало всюду, текло,
водабежала неручьями, неречками,как-тобесцветно,сплошно, плоско,
неорганизованно: лежала, кружилась, перели- валась из лужи в лужу, из щели в
щель.Всюдуобнаружилсяприкрытый было мусор:бумага,окурки, раскисшие
коробки, трепыхающийся на ветру целлофан. На черных липах, на серыхтополях
лепились вороны и галки, их шевелило, иную птицу роняло ветром, и она тут же
слепо итяжело цеплялась за ветку, сонно, со старческим ворчаньем мостилась
на нее и, словно подавившись косточкой, клекнув, смолкала.
Имысли Сошнина под стать погоде, медленно, загустело, едва шевелились
в голове,нетекли, не бежали,а вотименно вялошевелились,ив этом
шевелении ни света дальнего, ни мечты, одналишь тревога, одна забота:как
дальше жить?
Ему было совершенноясно: в милиции он отслужил, отвоевался. Навсегда!
Привычнаялиния, накатанная,одно-колейная--истребляй зло,борись с
преступниками,обеспечивай покой людям -- разом, как железнодорожный тупик,
возлекоторого онвыросиотыгралдетствосвоев"железнодорожника",
оборвалась.Рельсыкончились,шпалы,ихсвязующие,кончились,дальше
никакого направления, никакого пути нет, дальше вся земля сразу, за тупиком,
-- иди во все стороны, или вертись на месте, или сядь на последнюю в тупике,
истрескавшуюся от времени, уже и не липкую от пропитки, выветренную шпалу и,
погрузившись в раздумье,дремлиили ори во весь голос: "Сяду я застол да
подумаю, как на свете жить одинокому..."
Как на свете жить одинокому? Трудно на свете жить без привычной службы,
без работы,даже без казеннойамуниции и столовой, надо даже об одежонке и
еде хлопотать, где-то стирать, гладить, варить, посуду мыть.
Но не это,не это главное, главное -- как бытьда жить срединарода,
которыйделилсядолгоевремянапреступныймиринепреступныймир.
Преступный, он все же привычен и однолик, а этот? Каков он в пестроте своей,
в скопище, суете и постоянном движении? Куда? Зачем? Какие у него намерения?
Каковноров? "Братцы! Возьмите меня! Пустите к себе!" -- хотелось закричать
Сошнину спервавродебы в шутку,поерничать привычно,да вот закончилась
игра. Иобнаружилась, подступила вплотнуюжитуха, будни ее, ах, какие они,
будни-то, у людей будничные.
Сошнинхотелзайтина рынок, купитьяблок, новозле воротрынка с
перекосившимися фанернымибуквамина дуге "Добро пожаловать", корячилась и
привязываласькпрохожим пьянаяженщина по прозваниюУрна.За беззубый,
черныйигрязныйротполучилапрозвище,ужеинеженщина,какое-то
обособленноесущество,сослепой,полубезумнойтягойкпьянствуи
безобразиям.Былау неесемья,муж,дети,пела она всамодеятельности
железнодорожного ДКпод Мордасову --все пропила, все потеряла,сделалась
позорной достопримечатель- ностью городаВейска. В милицию ее уже не брали,
даже в приемнике-распределителе УВД, который внароде зовется "бичевником",
а в старые времена звался тюрьмойдля бродяг,не держали,из вытрезвителя
гнали, в Домпрестарелых непринимали,потому что она была старой лишь на
вид.Велаонасебявобщественных местахсрамно, стыдно,снаглыми
мстительным ко всем вызовом. С Урнойневозможно и нечем бороться, она, хоть
иваляласьна улице,спалапо чердакам и на скамейках, неумирала ине
замерзала.
А-ах, мой весссе-олай смех
Всегда имел успех... --
хрипло орала Урна, и моросью, стылой пространственностью не вбиралоее
голоса, природакакбы отделяла, отталкивала отсебя свое исчадье. Сошнин
прошел рынокиУрну стороной. Всетак жетекло, плыло, сочилосьмозглой
пустотой по земле, по небу, и не было конца серому свету, серой земле, серой
тоске.Ивдругпосредиэтойбеспросветной,серойпланетыпроизошло
оживление, послышался говор, смех, на перекрестке испуганно кхекнула машина.
По широкой,осенью лишь размеченнойулице, точнее, по проспекту Мира,
по самой егосередке, по белым пунктирамразметки неспешно следовала пегая
лошадь с хомутом на шее, изредка охлестываясь мокрым,форсисто постриженным
хвостом. Лошадь зналаправиладвиженияи цокалаподковами,какмодница
импортными сапожками, по самойчто нинаесть нейтральной полосе. Исама
лошадь, исбруяна нейбылиприбраны, ухожены,животноесовершенноне
обращало ни на кого и ни на что внимания, неспешно топая но своим делам.
Народединодушно провожал лошадьглазами, светлеллицами,улыбался,
сыпал вослед конягереплики: "Наладилаотскупого хозяина!","Сама пошла
сдаватьсянаколбасу", "Н-не,ввытрезвитель--тамтеплей, нежелив
конюшне","Ничегоподобного! ИдетдокладыватьсупружницеЛаври-казака
насчет его местонахождения..."
Сошнинтожезаулыбался из-под воротника, проводиллошадь взглядом --
онашла понаправлению к пивзаводу. Тамее конюшня. Хозяин ее, коновозчик
пивзавода Лавря Казаков, в народе -- Лавря-казак, старый гвардеец из корпуса
генерала Белова, кавалер трехорденов Славыи еще многих боевых орденови
медалей, развез по "точкам" ситро ипрочие безалкогольные напитки, подзасел
смужичкаминапостоянной"точке"--вбуфетеСазонтьевскойбани --
потолковать опрошлых боевых походах, о современных городских порядках, про
лютостьбаб и бесхарактерность мужиков, лошадь жеразумнуюсвою,чтоб не
моклоинедрогло животное под небом, пустил своим ходом на пивзавод.