Било,подбрасывало,трепало машинуна
пустынной,всемизабытойдороге.Раненыйпогрузился в тяжелоезабытье.
Виделась ему раздавленная крыса. В Вейске во время дежурства он частоходил
в блинную, расположенную в самом центре города, но в тихом переулке и оттого
малолюдную. Здесь работали весе лые румяные девки в пышных капорах из марли.
Они не жалели для Сошнинамасла,подсушивали блины на сковородке до хруста
-- как тетя Лина.
Едутоднажды милиционеры на дежурной машинепозеленомупереулкуи
зрят:изстарого,подгнившегодомачерезпереулокв блиннуюшествует
огромная, пузатая крыса с гусарскими усами. Шоферприбавилскорость, крыса
смертновзвизгнула.К вечеру наземлеосталсяклочок шкурки:городские
санитары -- вороны склевали падаль. С тех пор Сошнин не заходил в блинную, и
стоило емуеевспомнить--являласьдородная,брюхатая крыса -- иего
начиналовыворачивать. В путиот Починкавыворачивалотак, чтоначались
спазмы в сердце. От приступов рвоты пузырилась из раны кровь.Раненый ослаб
за дорогудо того, что весь догорлапогрузился в желтую навознуюжижу и
каким-то,емууженепринадлежащимусилиемвздымалголову,недавал
захлестнутьжарко распахнутыйротвонючимпотоком, носкрысойничего
поделать не мог --она всевизжала и визжалапод ним, особенногромко на
разворотах, почему-то рожая и рожая мокрых, голых крысят.
Выехали наасфальт, крыса смолкла, ноотделилась от туловищаголова,
загремела по железному полу, катаясь из угла вугол. Вот и голова хрустнула
под колесами,правда, безвизга, и осталасьна растрескавшемсяасфальте,
бескровная, соткрытымиживымиглазами. Возле дороги, навершинах черных
елейсидели черные вороны, чистили клювы оветки,собираясьрасклевывать
голову. Начнутони ее с глаз, с живых, серо-голубоватых, с детстваведомых
Леониду глаз русского северянина.
-- Голову!.. Забыли мою голову! Голова-а-а-а! Подбе-ри-и- ите-э!
Ему казалось,он кричал такгромко, что его слышно дажеворонам,и,
спугнутые криком, они разлетятся, не тронут голову. Но он лишь слабо шевелил
губами,истерзанными до мяса.Что-топрикасалоськним,обжигалорот,
пронзало ноздри, ударяло в то место, где должна быть голова, и он хотя бы на
короткое времяполучал передышку, сознавая, чтожив, чтоголова с ним, на
месте.
Но вотна месте головы замелькал свет милицейской мигалки-вертушки, но
не синим и не красным светом моргала вертушка, а почему-то иавозно-желтым, и
снова задирал раненый лицо, не давал жиже залить рот, ноздри, но желтые валы
наплывали неумолимо, медленно, будто сера изподрубленного дерева. Слепляло
рот Леонида, склеивало нутро, душилоидушило горло, судороги отнехватки
воздуха скрючивали его, вязали в узел, рвали жилы.
Навалившись негрузным телом на Сошнина, не в силахуспокоить, удержать
конвульсии раненого тела, деревенская фельдшерица заливалась слезами:
--Миленький.
..Миленький...--умоляла,просила,крикомкричала
фельдшерица.--Немечись!Немечись!Успокойся!Кровь...шибчее
кровотечение.Миленький... миленький...Скоро. Городскоро.Миленький...
миленький!.. Сколько в тебе силы-то! Ты выживешь. Выживешь...
Глава седьмая
Очнулся Леонидчерез сутки послеоперации,которуюделал все тот же
незаменимый Гришуха Перетягин, но уже вместе с бригадой помощников, в той же
хирургической палате, в которуюпопадал Сошнин с поломанной ногой. Лежал на
той жекойке, возле окна.За окном, знал Леонид, есть сохлая ветвь старого
тополя, и к ней прикреплен, точнее, ввинчен в нее "стакан" радиопроводки. От
"стакана",отржавойрезьбыкованогокрюка,радостнымипроводчиками
всаженногосюда,должно быть,еще впервой пятилетке,изасохлаветка
дерева. Опутанный проводами,обставленныйсклянками, Сошнин хотел и не мог
пошевелиться, чтобувидеть знакомый тополь, знакомуюнанем хрупкую,как
кость, ветку и на ней белый-белый "стакан", вросший в плоть дерева.
Поприкосновениям руки по запахуволос, которые касалисьего лица,
порой залепляя рот, затем и глазами, через колеблющийся, туманом наплывающий
свет, он узналЛерку. Она попоилаего из ложечки. Издалека донесло до него
голос.Сообщалось: больнойоткрывал глаза. Чтобыдоказать себе, что он их
действительно открывал и может их открывать, Леонид произвел в себе огромную
работу, с большим напряжением сосредоточился, стянул в одно место все, что в
нем слышало, ощущалоижило, -- увиделтопольза окном, и одинокую сухую
ветку, и на ней белый-белый "стакан". Будто рука в драной перчатке протянула
емубольшойкусок сахара,нискакогобоканеобколотого,снежного,
зимне-праздничного, сладкого.Осенним ветром шевелило, снимало остатки коры
с отжившейветки, но вышенеееще биласьроссыпьпримерзлых листьев, не
успевших отцвесть и опастьна землю. Малаяптаха,синица или щегол, -- но
тот ведь на репьях осенями жирует, -- выбирала козявок, на зиму упрятавшихся
вкоре и в листьях,неторопливо обшариваяствол, ветви,и, когда клевала
стерженек листа, он, потрепетав, отваливался, мерзлый, тяжелый, без парения,
с пугающим птицу жестяным звоном падал вниз, иптаха отпархивала всторону
иливверх, провожаязорким глазомлист.Успокаивалась иснованачинала
кормиться.
"И так вот всюжизнь! В поисках корма, в хлопотах,вожидании весны.
Прелесть-то какая!.."
Почувствовав взгляд человека, птаха прекратила поиск, кокетливо склонив
головку сдетски сытенькими, лимонно-желтымищеками, глянула на него через
стеклоитутже успокоенно продолжила работу,поняв,чтоотнемощного
человека нет ей никакой опасности.
-- Пы... пы... пти-чка! -- прошелестеледваслышно Леонид и заплакал,
поняв, что видит живую птичку и она его видит. Живого.
Еще через сутки он спросил, не открывая глаз:
-- Иде я?
--Идеявсетаже:побеждатьзло,утверждатьдобро.