Четверомолодцов не могли потомвспомнить, где были,с кем пили, что
делали? Все четвероплакалив голос на следствии, просили их простить, все
четверо рыдали, когда судья железнодорожного района Бекетова -- справедливая
баба, особенно суровая к насильникам и грабителям, потому как под оккупацией
в Белоруссииещедитемнасмотреласьинатерпелась от разгулаиноземных
насильниковиграбителей,--ввалила всемчетверымсладострастникам по
восемь лет строгого режима.
После суда тетя Граня куда-то запропала, видно, и на улицу-то стыдилась
выходить.
Леонид отыскал ее в больнице.
Живет в сторожке. Беленько тут, уютно, как в той незабвенной стрелочной
будке.Посуда,чайничек, занавески, цветок "ванькамокрый" алел наокне,
геранька догорала. Не пригласила тетя Граня Леонида пройти
к столу, точнее, кбольшой тумбочке, сидела, поджав губы, глядя в пол,
бледная, осунувшаяся, ладошки меж колен.
-- Неладно мы с тобой, Леонид, сделали, -- наконец подняла она свои, не
к месту и не к разу так ярко светящиеся глаза, и он подобрался, замер в себе
--полным именем онаназывала его только в минуты строгого инепрощающего
отчуждения, а так-то он всю жизнь для неe -- Леня.
-- Чего неладно?
-- Молодые жизни погубили...Такие срокаим не выдержать. Выдержат --
уж седыми мушшынами сделаются... А у их, у двоих-то, у Генкии у Васьки, --
дети... Один-от у Генки уж после суда народился...
--Те-о-отяГраня! Те-о-о-отяГраня! Онинадругалисьнадтобой...
Над-ру-га-лись! Над сединами над твоими...
-- Ну дак че теперь? Убыло меня? Ну, поревела бы... Обидно, конешно. Да
разве мне привыкать?Чича, бывало, свалит в кочегарке... Ты извини, что про
такое говорю.Ты уж большой. Милиционером служишь,всякого сраму понорки
нахлебалсяинанюхалсянебось...Чичене дашься-- физкультуру делает.
Схватитлопатуинуменявокругкочегаркигонять...Этипоганцы...
обмуслякали, в грязи изваляли... отстиралась бы...
И стали они избегать, бояться друг друга. Но как избежишь-то насовсем в
таком городке, как Вейск? Здесь жизнь идет по кругу, по тесному. Задолго еще
дотого, как увидетьдругдруга, оничувствовалинеизбежностьвстречи.
Внутри Леониданеточтобы все обрывалось, в нем все скатывалосьводну
кучу, водно место,останавливалось под грудью, втесном разложье, он еще
задальрасплывался в улыбкеи, чувствуя ее неуместность и нелепость, нев
силах былсовладать сосвоим ртом, убрать улыбкус лица, сомкнуть губы --
онабыла изащитной маской,и оправдательным документом,приклеен- ным к
лицу,словноинвентарнаяпечать,приляпанная ляписомназадуказенных
подштанников. Поймавего взгляд, тетя Граня опускала глаза и бочком, бочком
проскальзывала мимо, в сером старомжелезнодорожномберете, с невылинявшей
отметкойключаи молота,встарой железнодорожной шинели,встоптанных
башмаках.Всеэто, догадывалсяЛеонид,тетеГранеотдавалидонашивать
подружки и товарки, которыеиз больницыотправлялись туда,гдененужна
форменная одежда -- туда еще не проложены рельсы.
Всеэто, догадывалсяЛеонид,тетеГранеотдавалидонашивать
подружки и товарки, которыеиз больницыотправлялись туда,гдененужна
форменная одежда -- туда еще не проложены рельсы.
--Доброе утро!-- хотьутром, хотьднем,хоть вечером роняла тетя
Граня на ходу.
Сошнин чувствовал, что если бне природная деликатность, тетя Граня не
поздоровалась бы с ним вовсе.Ивсякий раз, пришибленный,как гвоздь,по
шляпку вбитыйвтротуар, с резиновойулыбкой на лице,он хотел и немог
побежатьследом за тетей Граней,и кричать,кричать навесь народ: "Тетя
Граня! Прости меня! Прости нас!.."
"Доброе утречко! Здоровеньки булы!" -- вместо этого выдавал он шутливо,
работая под Тарапуньку соШтепселем, ненавидя себя в те минуты и украинских
неунывающих юмористов,всех эстрадныхсловоблудов,весь юмор, всю сатиру,
литературу, слова, службу, свет белый и все на этом свете...
Он понимал, что среди прочих непостижимых вещей и явлений ему предстоит
постигнутьмалодоступную,доконцаникемещенепонятуюиникемне
объясненнуюштуковину,такназываемыйрусскийхарактер,приближеннок
литературе ивозвышенно говоря, русскую душу... И начинать придется с самых
близкихлюдей, откоторыхонпочему-тотакнезаметноотдалился,всех
потерял: тетюЛинуитетю Граню,собственную жену с дочерью,друзейпо
училищу,приятелейпо школе...И надо будет прежде всего себе доказатьи
выявить на белой бумаге, а на ней все видно, как в прозрачной ключевой воде,
обнажитьсядокожи,донеуклюжих мослаков, до тайныхнеприглядных мест,
доскребаясьумишком до подсознания, которое, догадыватьсяначалСошнин, и
движет творчеством, оно и есть его главный секрет. Как это трудно! И сколько
мужества и силы надо, чтобы "мыслить истрадать", все время, всю жизнь, без
перекура иотпуска, допоследнего вздоха. Может быть, объяснит онв конце
концовхотябысамомусебе:отчегорусскиелюдиизвечно жалостливы к
арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу -- инвалиду войны и труда?
Готовыпоследнийкусокотдать осужденному,костоломуикровопускателю,
отобратьумилициизлостного,толькочтобушевавшегохулигана,коему
заломили руки, и ненавидетьсоквартиранта за то, чтоон забывает выключить
свет в туалете, дойти в битве за свет до той степени неприязни, что могут не
подать воды больному, не торкнуться в его комнату...
Вольно,куражливо,удобноживетсяпреступникусредьтакого
добросердечного народа, и давно ему так в России живется.
Добрыймолодец, двадцатидвух лет от роду, откушавв молодежном кафе
горячительного,пошелгулять по улицеи заколол мимоходомтрехчеловек.
Сошнин патрулировал в тот день по Центральному району, попал на горячий след
убийцы, погнался следом на дежурной машине, торопя шофера. Но молодец-мясник
ни убегать, ни прятаться и не собирался -- стоит себе у кинотеатра "Октябрь"
и лижет мороженое -- охлаждается после горячей работы.