Может быть, для кого-то воздух --
ничто, простая и даже вредная смесь пыли и газов, но именно эту смесь я вдохнул, когда родился, в этом воздухе я летал в своих детских снах, и
этим воздухом я задыхался, когда целовал своих первых женщин. Конечно, есть в мире места, где воздух чище и ароматней, но, извините за патетику,
нет для меня места родней.
Правда, здесь меня обзывали жидом... И здесь, вот в точно таком же переулке, мальчишки поймали меня, шестилетнего, повалили на землю и
мазали губы салом: "Ешь, жиденок, сало! Ешь!"... А вот тут, у метро "Сокол", в магазине "Овощи", в двухчасовой очереди за сливами я сделал
замечание лядащей продавщице "Почему вы все болтаете по телефону? Мы стоим уже два часа!"И вдруг вся очередь повернулась ко мне и закричала:
"Тебе не нравится? поезжай в свой Израиль!"... И здесь, в Москве, уничтожили мой лучший фильм... И здесь, в ОВИРе, когда я подал документы на
эмиграцию, меня назвали предателем родины...
И все же нет для меня места родней, думал я, глядя на проплывающие за окном темные улицы ночной Москвы. Вот, я даже снова стал патетичным
-- что за свойство у этого воздуха и этой земли?
Congratulations! You are home! -- сказал полковник Лозински. -- Чувствуешь что-нибудь?
Я пытался заставить себя уснуть. Я внушал себе, что я должен выспаться, ведь завтра трудный день -- брифинг у американского посла,
интервью с генералом КГБ, встречи с друзьями и еще нужно найти какой-то интересный материал для японского журнала, который заплатил замою
поездку.
Но на соседней кровати храпел гигант Макгроу, а за окном была Москва. И я не мог уснуть. Да и можно ли приехать на родину, где не был
ровно десять лет, и тут же уснуть? К тому же я только что больше часа просидел у телефона и, несмотря на полночь, обзвонил почти всех моих
московских друзей. Правда, оказалось, что половина из них в командировках на Западе или на дачах по случаю уикенда. Ведь с приходом Горбачева
именно мое поколение пришло в СССР к власти, даже сам Горбачев старше меня всего на 8 лет. И теперь как раз те, с кем я жил в студенческом
общежитии и в поисках работы обивал пороги киностудий, -- именно они стали министрами, руководителями киностудий, главными редакторами газет и
депутатами советского парламента. Они обзавелись дачами, машинами, детьми и титулами. Конечно, те, кого я застал в эту ночь дома, тут же кричали
в телефон: "Когда ты приехал? На сколько? Мы должны завтра же встретиться!" И я всем назначил на одно время -- в четыре дня в ресторане возле
Дома кино. А потом лежа в постели, я все прокручивал в памяти оттенки их голосов, реплики, вопросы... И невольно думал: а если бы я не уехал
тогда? Если бы остался? кем бы я был сегодня в России?..
Так я провертелся в кровати час или полтора, а потом встал и подошел к окну.
Сизый московский рассвет чуть проступал на горизонте. Первый трамвай проклацал внизу, в темноте, мимо станции метро "ВДНХ". Слева взлетела
к небу подсвеченная прожекторами гигантская пенисообразная титановая стела памятника космонавтам, которую выстроил еще Хрущев, а московские
таксисты прозвали "мечтой импотента". А прямо за станцией метро простиралась огромная, больше, чем Central Park в Нью-Йорке, "потемкинская
деревня" Выставки достижений народного хозяйства. Каждая республика и каждая отрасль сельского хозяйства имеют здесь свои выставочные павильоны,
помпезные, как дворцы Шехерезады Говорят, что Сталин сам дорисовывал башенки и колонны на проектах этих павильонов и собственной подписью
утверждал монументы перед ними, включая монумент коровы перед павильоном животноводства.
Каждая республика и каждая отрасль сельского хозяйства имеют здесь свои выставочные павильоны,
помпезные, как дворцы Шехерезады Говорят, что Сталин сам дорисовывал башенки и колонны на проектах этих павильонов и собственной подписью
утверждал монументы перед ними, включая монумент коровы перед павильоном животноводства.
Но совсем не этот предутренний московский пейзаж заставил меня одеться и выйти из гостиницы. Справа от нее была невидимая из моего окна
улица Довженко. Там, за желтым кирпичным забором, стояли павильоны Киностудии детских и юношеских фильмов имени Горького, в которых я снимал
свой первый фильм "Юнга торпедного катера". А за ними, в маленькой тихой улочке имени Эйзенштейна, располагался Всесоюзный Государственный
институт кинематографии -- альма-матер всех советских киношников. И моя в том числе.
Я вышел из гостиницы, пересек трамвайные рельсы, миновал метро "ВДНХ" и пошел по сырому асфальту на север, к улице Эйзенштейна. 25 лет
назад, после окончания киноинститута, я проделывал этот путь от ВГИКа до метро пешком почти каждый день, потому что в ту пору у меня часто не
было денег на трамвай. И тогда я пешком обходил все московские киностудии, пытаясь соблазнить их своим сценарием "Зима бесконечна". Но даже в те
времена хрущевской оттепели редакторы студий шарахались от этого сценария, как черт от ладана. А точнее -- как ангел от греха. Натасканным
чутьем слуг Политбюро они уже тогда видели в этом сценарии то, что через 15 лет взбесило Павлаша, -- правду. Вместе со мной слонялись тогда по
студиям еще несколько молодых и голодных сценаристов и режиссеров, в том числе мой сокурсник Стасик Межевой со сценарием об алтайских
раскольниках, Сема Шульман (муж легендарной советской кинозвезды Тани Самойловой из "Летят журавли") со своим эпохальным проектом "Ядерный век"
о советско-американской гонке в создании атомной и водородной бомбы, Рудик Тюрин с гениальным сценарием "Протопоп Аввакум" о первом русском
религиозном диссиденте 17-го века, Артур Пелишьян, чей студенческий фильм об Армении уже тогда собрал чуть не все международные призы. И Витя
Мережко с тремя сценариями об украинском селе. В сношенных брюках, пузырящихся на коленях, и держа под мышками папки со своими заветными
сценариями, мы чуть не каждый день сталкивались в студийных коридорах и курилках, ревниво выясняя, кому, где, что сказали. Чаще всего студийные
редакторши заявляли нам, что мы вообще не умеем писать по-русски. Обложив их крепким матом, мы скидывались последними пятаками и шли в буфет
пить пиво. В ту пору в студийных буфетах и кафе еще продавали пиво, порой --даже чешское! А пропив последние пятаки, мы снова топали через всю
Москву пешком: кто, как я, Стасик Межевой и Витя Мережко, -- в студенческую общагу ВГИКа, а кто -- по своим московским квартирам.
Теперь я шел той же дорогой и думал: Господи, как разбежались наши пути! Стасик Межевой первый сошел с той волчьей тропы и стал редактором
Госкино. Эпохальный проект "Ядерный век" нагло украл у Семы Шульмана один из знаменитых советских режиссеров, и Сема с горя разошелся тогда с
Таней Самойловой, женился на какой-то иностранке и уехал из СССР в Австралию. Тюрин лет пять или шесть ходил в ореоле голодного гения и
доголодался до того, что согласился экранизировать "Целину" Брежнева. Знаменитого армянского художника, о котором мечтал сделать фильм Артур
Пелишьян, убили армянские гэбэшники, бездарно повторив сталинское убийство Михоэлса, -- грузовиком влепили художника в стену; и на этой почве
Артур сам заболел манией преследования.