А Витя Мережко, про которого редакторши чаше всего говорили, что он не умеет писать по-русски, стал
самым кассовым советским драматургом. Мне же понадобилось сделать три компромиссных фильма, в которых реальная жизнь была упакована в глянцевую
обложку социалистического реализма, чтобы усыпить бдительность редакторов и сделать свою "Бесконечную зиму". "Вадим!--говорили мне редакторы.--
Как вы могли написать такую ужасную сцену:
пятеро подростков пьют вино и играют в карты на деньги! Это КС порочит нашу действительность! Нет, эту сцену нужно выносить!" -- "Но
смотрите, у меня же написано: они играют в карты, а за ними по улице идет пионерский отряд с барабанами и знаменами! То есть плохих подростков
всего пять, а хороших -- сто! Даже не сто -- двести!" -- "Да? К- хм... Знаете что? Давайте так: мы вам разрешим оставить этот эпизод, если
плохих подростков будет не пять, а три. Пять -- это слишком много для одного города". -- "А вы знаете, какая реальная статистика детской
преступности в нашей стране?" -- "Ну хорошо, Вадим, четыре плохих. Договорились?".
Да, мне пришлось сделать три таких фильма, чтобы усыпить их бдительность и получить разрешение ставить "Зиму" за которую меня потом просто
выбросили из кино...
Эй! Скинемся на троих? -- вдруг прервал мои воспоминания хриплый голос. Прямо передо мной на влажном предрассветном асфальте стоял, заступив
мне путь, худой и тщедушный мужичок с дерзкими синими глазами, небритым круглым лицом и пеной нечесаных пепельных волос. За ним, справа, у входа
в магазин "Пиво- воды", толпилось человек сорок явных алкашей, терзающихся жаждой по выпивке. Я хотел молча пройти мимо этого синеглазого
мужика, но вдруг меня осенило, что надо же отметить встречу с родиной.
А разве с утра продают водку? -- спросил я, вспомнив про горбачевскую антиалкогольную кампанию.
Он осмотрел меня с ног до головы, и что-то ему не понравилось во мне --нетомой иностранный вид, нетомой нос. Он молча повернулся и
двинулся прочь. Но я остановил его:
Подожди! Держи! -- и протянул ему рубль. Он посмотрел на рубль, потом на меня. Мой чистый русский язык убеждал его, что я свой, но этот
рубль...
Ты что? С Луны упал? -- сказал он.-- По рублику теперь на семерых скидываются!
Я вспомнил, что в целях борьбы с алкоголизмом Горбачев не только запретил продавать водку утром, но и втрое повысил110 цены на все
спиртное. Я вытащил из кармана тонкую пачку крохотных, как monopoly money, советских денег, которые несколько часов назад получил в гостинице в
обмен на двадцать долларов, и протянул мужику синюю пятерку. Конечно, я мог дать ему и десятку, но я уже перевел свои мозги на путь его мышления
и не хотел выглядеть в его глазах полным идиотом.
Его глаза впились в эти две бумажки -- пятерку и желтый рубль, и жуткая работа мысли отразилась на его гладком доселе челе: ему показалось
диким, что я открыто вытащил из кармана пачку денег и даю ему аж шесть рублей! Но не взять деньги он не мог, ведь шесть рублей -- это почти
бутылка водки! К тому же вся очередь алкашей разом двинулась к нам, держа мои деньги в скрещенье своих голодных взглядов.
Мужик выхватил у меня деньги, сунул их в карман вспученных на коленях брюк и гордо, как Наполеон перед битвой, встретил надвинувшуюся
толпу:
Отвали, шакалы! Этот мой кореш!
Они остановились, и только тут я понял, на кого он похож -- на того безногого инвалида, которого рисовал в Нью-Йорке Максим!
Иди за мной! -- приказал мне мужик и, словно прикрывая меня от стаи волков, прошел со мной плечом к плечу мимо очереди.
Затем свернул в
какую-то подворотню, увлекая меня за собой все дальше -- во двор, в какой-то подъезд.
В подъезде было полутемно, грязно и пахло мочой. Стены были исцарапаны похабными надписями, дверцы почтовых ящиков разбиты. Я
насторожился, жалея, что ввязался в эту историю. Потому что тут меня могли пырнуть ножом, стукнуть по голове или просто ограбить -- без всякого
КГБ. Но мой "кореш" уже тянул меня за руку наверх, и мне пришлось подчиниться. Мы взбежали на площадку второго этажа, он остановился перед
какой-то обшарпанной дверью, сунул руку в свой бездонный карман, пошарил там и выгреб мои шесть рублей и кучу мелочи. После этого уверенно нажал
кнопку звонка.
Я взглянул на часы -- было пять утра по московскому времени.
Шаркающие шаги прозвучали за дверью, потом женский старческий голос:
Кто?
Это я. Чумной!
Чего тебе?
Пузырь! -- сказал мой "кореш", нетерпеливо переступив с ноги на ногу. Дверь приоткрылась ровнона ширину ладони,в просвете быливидныне
одна, а три -- на разных уровнях -- цепочки. Чумной протянул туда кулак со всеми деньгами Я удивился: в мое время "пузырь" стоил всего 1 рубль
60 копеек, а он отдает больше шести рублей. Тем временем дверь закрылась, за ней послышалось бренчанье мелочи, потом голос:
Еще сорок копеек...
Еще сорок копеек! Быстро! -- лихорадочно сказал мне Чумной.
Я порылся в карманах. У меня не было советской мелочи, а было только два квотера.
Сойдет! -- сказал Чумной, выхватил из моей ладони квотеры, сунул их в дверную щель и приказал: --Два стакана и закусить на валюту.
В ответ, через ту же щель в двери, он получил неполную поллитровую бутылку, заткнутую тряпичной пробкой, два граненых стакана и мокрый
соленый огурец. Внизу гулко клацнула парадная дверь.
Шакалы идут! Быстрей!-- Чумной опять схватил меня за рукав и потянул вверх по лестнице.
Перепрыгивая через две ступеньки, мы взбежали на шестой этаж. Снизу были слышны шаги нескольких человек.
Подсади! -- торопливым шепотом приказал мне Чумной и взглядом показал наверх, к люку на чердак.
Нет, я первый! -- сказал я, поняв, что он может сбежать через чердак, а меня оставить. Он хмыкнул:
Башка варит! Давай! -- и пригнулся, подставив мне спину. Я взлез на него, дотянулся до крышки люка, сдвинул ее и, напрягшись, подтянулся
вверх. -- Быстрей! Руку! -- приказал он снизу, сунул бутылку, огурец и два стакана в свои бездонные карманы и протянул мне вверх свои руки.
Снизу все ближе громыхали шаги алкашей. Лежа в какой-то чердачной пыли, и потянул своего "кореша" в люк. Он прошаркал ногами по стене, потом
влез в люк, тут же сдвинул крышку обратно и заложил ее толстой доской, подсунув эту доску под вбитые по бокам стальные скобы.
Видал? Моя работа! -- гордо показал он на эти скобы и сказал удовлетворенно:-- Все! X... им, шакалам! Пошли! -- и уверенно повел по
темному и пыльному чердаку куда-то вглубь, где открыл дощатую дверцу -- выход на крышу.
Стая сонных голубей шумно и неохотно взлетела из-под этой дверцы, оставив перед нами на шифере пятна жидкого помета.
Б...! Стрелять эту "птицу мира"! --сказал Чумной, перешагивая через помет.--Не свалишься?
Постараюсь... -- я осторожно шел за ним, стараясь не поскользнуться на покатой и влажной от утренней росы шиферной крыше.