.. И -- снова танки... И -- армейские
грузовики... И -- опять бронетранспортеры... И -- пушки...
Мария нервно дернула шпингалеты и распахнула оконные створки. Ночная прохлада и упругие волны воздуха от проходящих рядом вагонов тронули
наши лица. Казалось, эта вереница военной техники будет бесконечна, а тяжелое клацанье вагонных колес только обостряло ощущение тревоги. Так в
кино убирают все посторонние звуки, кроме шагов злодея, чтобы подчеркнуть приближение опасности. И действительно, зачем они везут все это в
Москву, ночью? Танки, пушки, бронетранспортеры...
Я вопросительно глянул на застывшую рядом Марию, Она приблизила губы к моему уху и крикнула:
Так -- третья ночь! Как на войне!
Только теперь я вспомнил своего утреннего собутыльника Чумного, его слова на крыше: "Гражданская война у нас будет. Сначала ваших будем
резать, евреев, а потом друг друга". И новое, пронзительное желание защитить эту юную русскую женщину и в то же время ощущение полной нашей с
ней оголенности перед все сотрясающим накатом Истории вдруг вошли в мою душу. Я привлек Марию к себе. И теперь она с детской беззащитностью
прильнула ко мне, и я скорей угадал, чем услышал, ее зажатый голос:
Я боюсь...
Я обнял ее и поцеловал в губы. Она откинула голову и с силой вжалась в меня всем телом, от плеч и мягкой груди до жесткого лобка и
напряженных ног. Я не знал еще -- это призыв или просто желание спрятаться от страха. Но это было как крик, как безмолвный крик всего ее тела в
грохоте танкового состава. Я нащупал замок-молнию у нее на спине, под толстой и тяжелой косой, и потянул его вниз. Мария стояла, не шевелясь,
закрыв глаза и прерывисто дыша сквозь открытые сухие губы.
Господи, или я забыл в Америке, что такое, секс, или -- я десять лет занимался с женой чем-то не тем!
Я не знаю, что чувствовала Мария -- что она отдается автору любимой книги или что мы с ней живем последнюю ночь, а завтра нас могут
расстрелять из этих бронетранспортеров и раздавить вот этими танками. Пожалуй, я не настолько глуп, чтобы не понимать, что главным было второе.
Но все-таки хочется думать, что и первое присутствовало...
Ну, да что говорить! То была дикая, хищная, отчаянная, фронтовая ночь -- под грохот проходящих за окном армейских составов, на голом и
дрожащем дощатом полу... И на подоконнике... И на столе... И даже на парте... С женским телом, то пульсирующим надо мной, как пламя свечи, то
аркой взлетающим под моими чреслами... С ее запрокинутой куда-то в отлет головой и распущенной косой, метущей пол... С нашими громкими, в полный
голос криками в грохоте очередного тяжелого армейского поезда... С остервенелой пред финальной скачкой... С немыслимым количеством влаги -- и
мужской, и женской... С хриплым и протяжным стоном, отлетающим в ночной космос вместе с нашими душами... С жадными затяжками сигаретой и
громкими глотками воды... И с приливом новых, черт знает откуда, сил при первых же звуках очередного приближающегося поезда...
И уже не имело никакого значения, где ее сын, муж, мать, соседи. Может, эвакуированы на юг, как перед войной, или просто спят в соседней
комнате. А, может быть, их и вовсе не было, никогда не было -- ни моей жены, ни ее мужа! Война, как черная пантера, как ураган "Глория", летела
на нас сквозь открытое ночное окно, и мы спешили умереть до расстрела раствориться друг в друге -- без прошлого и без будущего.
"Здравствуй, Россия! -- сказал я мысленно.-- Вот мы и снова вместе!" Только здесь любовью занимаются так, словно через минуту вас разорвет
фугасной бомбой.
_17_
Наутро за пачку "Мальборо" я приехал на такси из гостиницы "Космос" к Дому кино. На лацкане моего пиджака висела большая красная бирка с
надписью по-английски "INTERNATIONAL PRESS ASSOCIATION". У входа в Дом кино, перед веревочным ограждением стояла такая же, как вчера, толпа с
плакатами "Долой фашистскую диктатуру КПСС!", "Советские суди -- наследие сталинизма!", "Требуем распустить КГБ!" и "Вся власть -- народу!"
Десять лет назад каждый такой плакат стоил бы вам стальных наручников, пары сломанных милиционерами ребер и 15 лет в лагере для диссидентов в
болотах Мордовии. А теперь те же милиционеры индифферентно стояли за веревочным ограждением, щурились от жаркого утреннего солнца и безучастными
взглядами скользили по плакатам демонстрантов.
Но еще больше, чем плакаты, меня поразили лица людей, которые их держали. Проезжая по Москве в туристическом автобусе или на такси, вы не
можете заглянуть людям в глаза, и даже на улице -- например, вчера на Арбате -- я не успевал вглядеться в лица москвичей, они проходили мимо,
замыкая угрюмостью свои чувства от меня -- иностранца и ротозея.
А здесь, перед Домом кино, они демонстрировали не только хвои лозунги, но -- сами того не зная -- они демонстрировали себя. И лица их были
даже выразительней их плакатов. Худая, плоскогрудая женщина лет сорока с остервенело заостренным темным лицом -- не загорелым, нет, а темным то
ли от желчной болезни) то ли от тюремного режима -- держала плакат насчет "советских судов -- наследия сталинизма", но в ее дочерна прокаленных
угольных глазах не было революционного "пламени борьбы", а был только пепел. Высокий парень лет тридцати с плакатом "Распустить КГБ!" тоже не
выглядел романтическим борцом: он был в мятом пиджаке, небритый, с синяком у виска и, скорей всего, предыдущую ночь провел в милиции. Но его
сухие губы были плотно сжаты, а мелкие, неглубоко запавшие глаза, как наточенные ножи в потертых ножнах. И рядом -- старуха в крестьянском
платке, горбоносая, с щеточкой черных усов, с инвалидным костылем под мышкой, с плакатом на груди "Прекратите геноцид! Спасите армян!" -- а в
лице... Я не знаю, как это описать, -- во всех лицах этой толпы, в их глазах было одно единое выражение ПРЕДЕЛА, КОНЦА, ДНА. Словно этот народ
уже вычерпан до последней капли. И на дне их общей души -- только ножи, торчащие из сухого пепла...
Я прошел сквозь эту толпу к разрыву в веревочном ограждении, но милиционер преградил мне путь:
Ваши документы! -- сказал он по-русски.
Press! -- ответил я по-английски, ткнул пальцем в свою красную бирку на лацкане пиджака и уверенно шагнул мимо него в Дом кино.
Вот и все. Импортная бирка и знание психологии советской милиции открыли мне дверь на первое заседание оппозиции советского парламента.
Шестьдесят первый анекдот шагнул из эпохи Брежнева в эпоху Горбачева. А я, как идиот, уклонился вчера от пари на ящик коньяка!
Но, конечно, после такой ночи я опоздал к началу заседания: я приехал в десять утра, даже чуть позже. В прохладном вестибюле Дома кино
было пусто, а над широкой лестницей, уходящей вверх, к залу, гремел мужской голос:
Да, мы оппозиция! Но мы оппозиция конструктивная! Мы за быстрый переход от диктатуры к демократии! А они -- за плавный, медленный
переход.