Я помог ему закатить бочки с какой-то дезинфекционной
жидкостью, а заодно досыта насмотрелся на полуголых стрекоз, порхающих за кулисами. Весь этот эпизод оставил во мне смесь странных впечатлений -
пустой театр, кукольные девочки, бочки с бактерицидным средством, броненосец "Потемкин", - а над всем этим мягкая обходительность Сержа. Это был
нежный великан, мужчина с головы до пят, но с женским сердцем.
В соседнем кафе "Артист" Серж предложил мне сделку: я немедленно переезжаю к нему, он положит для меня матрац в коридоре, а за уроки
английского я буду получать обед - обильный русский обед. Если же такового почему-либо не будет, тогда - пять франков. Это было прекрасно.
Замечательно. Единственно, что меня смущало, - как я буду добираться каждое утро из пригорода в "Америкен экспресс"?
Серж хотел, чтобы мы начали заниматься немедлешю, и потому дал мне денег на проезд в Сюрен. Я явился перед обедом, с рюкзаком, готовый к
первому уроку. В доме уже были гости - они здесь всегда обедают целой толпой, в складчину.
За столом оказалось восемь человек и три собаки. Собаки едят первыми.
Они едят овсянку. Потом начинаем есть и мы. Мы тоже едим овсянку как закуску. "У нас, - подмигивает мне Серж, - американскую овсянку едят
только собаки. А здесь она - для джентльменов". После овсянки подают грибной суп с овощами, потом яичницу с грудинкой, фрукты, красное вино,
водку, кофе, сигареты. Русский обед - это совсем неплохо. За столом все говорят с набитыми ртами. К концу обеда жена Сержа, ленивая, неряшливая
армянка, заваливается на диван и начинает пробовать конфеты. Она роется в коробке своими толстыми, жирными пальцами, надкусывает одну конфету за
другой в поисках сладкой начинки, а потом бросает их собакам.
После обеда гости скрываются с такой быстротой, как будто боятся чумы.
Мы с Сержем остаемся одни, если не считать собак и его жены, заснувшей на диване. "Я люблю собак, - говорит Серж на ломаном английском, -
собаки - хорошо. Маленький собака, черви. Он молодой". Серж наклоняется и рассматривает белых глистов, лежащих между собачьими лапами. Он
старается объяснить мне что-то о глистах по-английски, но ему не хватает слов. В конце концов он смотрит в словарь. "А-а, - говорит он
торжествующе, - глисти!" Моя реакция, очевидно, не особенно умна, потому что Серж теряется. Он становится на колени, чтобы лучше рассмотреть их,
берет одного и кладет на стол рядом с фруктами. "Хм, нс очень большой... - бормочет Серж. - Следующий урок вы мне будет учить глист, да? Вы -
хороший учитель. Я сделает хороший успех с вами..."
Когда я ложусь в коридоре на матрац, запах дезинфекционной жидкости душит меня. Острый, едкий, он, кажется, проникает во все поры моего
тела. У меня начинается отрыжка, и я вспоминаю все съеденное - овсянку, грибы, грудинку, печеные яблоки. Я вижу маленького глиста, лежащего
рядом с фруктами, и все разновидности черней, которых Серж рисует на скатерти, пытаясь объяснить мне, что происходит с собаками. В моем
воображении возникает оркестровая яма "Фоли-Бержер" - везде, во всех щелях тараканы, вши, клопы. Я вижу, как публика в театре чешется и чешется
- до крови. Я вижу червей, ползущих по декорациям, как армия красных муравьев, уничтожающих все на своем пути. И хористок, сбрасывающих свои
газовые туники и бегущих по проходу нагишом. И зрителей, тоже сдирающих одежду и скребущих друг друга, точно обезьяны.
Я стараюсь успокоиться.
В конце концов, ведь я нашел дом и вечером меня ждет обед. И Серж - чудный парень, никакого сомнения. Но я не могу
заснуть.
Это все равно что пытаться заснуть в морге. Матрац пропитан жидкостью для бальзамирования покойников. Это - морг для вшей, клопов,
тараканов, глистов. Я не могу выносить этого. И не буду. Ведь я - человек, а не вошь.
Утром я жду, пока Серж грузит свой грузовик. Я прошу его подвезти меня в Париж. У меня не хватает духу сказать ему, что я уезжаю навсегда. Я
даже оставляю в доме рюкзак, хотя в нем все мое имущество. Когда мы проезжаем площадь Перье, я выпрыгиваю из машины. Мне нет особого смысла
вылезать именно здесь. Но ведь и вообще особого смысла нет ни в чем. Я свободен - и это главное...
Под вечер, приближаясь к площади Клиши, я прохожу мимо маленькой проститутки с деревянной ногой. Она всегда стоит здесь, против "Гомон
Палас". На вид ей не больше восемнадцати. Вероятно, у нее постоянная клиентура. После полуночи она, в своем черном платье, стоит тут, будто
привинченная. Я беззаботно прохожу мимо нее, и она напоминает мне гуся с раздутой больной печенкой, привязанного к столбу, чтобы мир мог
лакомиться страсбургским паштетом. Это, должно быть, странное чувство - деревянная нога в постели. Можно себе представить разные неожиданности -
занозы, например, и т.д. Но о вкусах не спорят. Удача улыбается мне сегодня - в уборной я нашел билет на концерт. Легкий как перышко я
направляюсь в "Саль Гаво". Капельдинер явно недоволен тем, что я не дал ему на чай. Всякий раз, проходя мимо, он смотрит на меня выжидательно,
надеясь, видимо, что я наконец вспомню о чаевых.
Я так давно не был в обществе хорошо одетых людей, что меня охватывает легкая паника. Тут тоже попахивает дезинфекцией - может быть, Серж
обслуживает и этот театр. Но, слава Богу, никто не чешется. В воздухе, напротив, стоит легкий, едва уловимый залах духов. Перед самым началом
концерта на лицах слушателей появляется выражение тоски. Концерт - изысканная форма самоистязания. Дирижер стучит палочкой по пульту. Миг
напряженной сосредоточенности - и почти тут же общее сонное безразличие, которое нагоняет на публику оркестр своей музыкальной изморосью. Моя
голова, однако, свежа, и тысячи маленьких зеркал отражают происходящее. Нервы приятно вибрируют. Звуки прыгают по ним, как стеклянные шарики,
подбрасываемые миллионами водяных струй фонтана. Мне никогда еще не приходилось слутать музыку с таким пустым желудком. Возможно, поэтому я не
упускаю ни единого звука, даже звука падающей в зале булавки. Мне кажется, что я голый и что каждая пора моего тела - это окно, и все окна
открыты, и свет струится в мои потроха. Я чувствую, как звуки забиваются мне под ребра, а сами ребра висят над пустым вибрирующим пространством.
Сколько времени это продолжается, я не имею ни малейшего представления, я вообще теряю всякое понятие о времени и месте. Наконец я впадаю в
какое-то полубессознательное состояние, уравновешенное чувством покоя. Мне кажется, что во мне - озеро, переливающееся всеми цветами радуги, но
холодное, точно желе. Над озером широкой спиралью поднимается вереница птиц с длинными тонкими ногами и блестящим оперением. Стая за стаей
взлетают они с озера, холодного и спокойного, проносятся над моими лопатками и исчезают в белом мареве пространства. Потом кто-то медленно,
очень медленно, как старая женщина в белом чепце, проходит по моему телу, закрывая окна-поры, и я вновь обретаю себя. Внезапно зажигается свет,
и я вижу, что человек в белой ложе, которого я принимал за турецкого офицера, на самом деле - женщина с корзиной цветов на голове.