Какое-то время это получалось довольно неплохо, я чувствовал себя все более уверенно, благодарил Господа Бога, что он создал композитора Антона
Диабелли и в конце концов в своем этом облегчении забыл, что маленькая сонатина написана в соль-мажор и, следовательно, вначале обозначена фа-
диезом, это означало, что на протяжении какого-то времени нужно было не только бегать пальцами, как это было удобно, по белым клавишам, но и в
определенных местах, без дополнительного указания в нотном тексте, нажимать на черную клавишу, а именно фа-диез, который находился сразу же за
соль. И вот когда в моей партитуре впервые появился фа-диез, я не смог определить его как таковой, быстро ударил пальцем рядом и сыграл вместо
него просто фа, что, как это сразу же поймет каждый музыкант, прозвучало очень неприятно.
— Типично! — фыркнула фройляйн Функель и прекратила игру. — Типично! При первой же небольшой трудности господин тут же бьет рядом! У тебя нет
на голове глаз? Фа-диез! Он изображен большой и отчетливый! Запомни это себе! Еще раз с самого начала! Раз — два — три — четыре...
Как так получилось, что и во второй раз я допустил ту же самую ошибку, я не могу объяснить по сей день. Вероятно, я так сильно думал о том,
чтобы ее не сделать, что после каждой ноты я предчувствовал фа-диез, а лучше всего с самого начала играл бы лишь в фа-диез, и поэтому постоянно
себя принуждал фа-диез не играть, еще не фа-диез, еще нет... до... — да, пока я на самом деле в определенном месте снова не сыграл фа вместо фа-
диез.
Лицо ее моментально стало ярко-красным, и она завизжала: — Что это за дела! Я сказала «фа-диез», черт побери! Фа-диез! Ты разве не знаешь, что
такое фа-диез, деревянная твоя башка? Вот здесь! — блям-блям — и она постучала своим указательным пальцем, конец которого за десятилетия
преподавания игры на пианино растолокся так широко, как монетка в десять пфеннигов, по черной клавише прямо за фа. — ... Это фа-диез!.. — Блям-
блям. — ... Это ... — И как раз на этом месте ей вдруг захотелось чихнуть. Чихнула, быстро вытерла упомянутым указательным пальцем свои усы,
после чего еще два-три раза ударила по той же клавише, громко фыркая: — Это фадиез, это фа-диез!.. — Затем вытащила из манжеты свой носовой
платок и высморкалась.
Я же посмотрел на фа-диез, и мне стало плохо. На передней части клавиши приклеилась большая, примерно с ноготь в длину, примерно с карандаш в
толщину, завернувшаяся, как червяк, отсвечивающая желто-зелеными тонами порция слизисто-свежей сопли, происходящей явно из носа фройляйн Функель,
откуда она через чихание попала на усы, с усов после вытирания на указательный палец и с указательного пальца на фа-диез.
— Еще раз с самого начала! — услышал я рядом с собой. — Раз — два — три — четыре... — и мы снова начали играть.
Последовавшие за этим тридцать секунд можно отнести к самым ужасным во всей моей жизни. Я чувствовал, как кровь отливает у меня от щек и по
затылку от страха течет пот. Волосы шевелились у меня на голове, уши мои попеременно становились то горячими, то холодными., и наконец они
оглохли, словно чем-то забились, я едва слышал что-то из приятной мелодии Антона Диабелли, которую, сам я совершенно механически и играл, не
заглядывая в нотную тетрадь, пальцы после второго повторения делали это сами по себе — я только смотрел расширившимися глазами на стройную черную
клавишу, следующую за фа, на которой приклеилась сопля Марии-Луизы Функель.
.. еще семь тактов, еще шесть... было невозможно нажать на эту
клавишу, чтобы не попасть пальцем в соплю... еще пять тактов, еще четыре... но если я не нажму, а в третий раз сыграю фа вместо фа-диез, то...
еще три такта — о, милостивый Боже, сотвори же чудо! Скажи что-нибудь! Сделай что-нибудь! Разверзни землю! Разбей пианино в щепки! Поверни время
вспять, чтобы мне не нужно было играть фа-диез!.. еще два такта, еще один... и милостивый Боже молчал и ничего не делал, и последний, самый
ужасный такт наступил, он состоял — я это помню совершенно точно по сей день — из шести восьмых, которые бежали от ре вниз до фа-диез и
заканчивались на четвертной ноте на находящейся над ними соль... словно в преисподнюю скользили мои пальцы вниз по этой восьмерной лестнице, ре —
до — си — ля — соль... — Теперь фа-диез! — заорало рядом со мной... И я, в полном понимании того, что я делаю, с полным презрением к смерти,
сыграл фа...
Я едва успел убрать пальцы от клавиш, как крышка пианино с грохотом захлопнулась, и в тот же момент фройляйн Функель подпрыгнула рядом со мной
вверх, как черт из коробки.
— Это ты сделал умышленно! — закричала она захлебывающимся голосом так пронзительно громко, что у меня, несмотря на навалившуюся глухоту,
зачесалось в ушах. Ты сделал это совершенно осознанно, ничтожный негодяй! Ты сопляк плесневелый! Ты бесстыдный маленький засранец, ты...
И тут она сорвалась в дикий, тяжелый бег вокруг обеденного стола, который стоял посреди комнаты, с грохотом стуча кулаком после каждого
второго слова по крышке стола.
— Но я не дам тебе водить меня за нос, ты это слышишь?! Не думай себе, что я дам со мной так обходиться! Я позвоню твоей матери. Я позвоню
твоему отцу. Я потребую, чтобы ты получил такую взбучку, что не сможешь сидеть целую неделю! Я потребую, чтобы ты три недели сидел дома и каждый
день по три часа учил тональности! соль-мажор и еще ре-мажор, и еще ля-мажор с фа-диез, и до-диез, и соль-диез ровно столько, чтобы ты помнил это
даже во сне! Ты еще меня узнаешь, мальчишка! Ты еще меня... а лучше всего я бы тебя прямо здесь... сама лично... собственными руками...
И тут от злости голос ее сорвался, и она обеими руками загребала вокруг себя воздух, и лицо ее стало таким темно-красным, словно в последующее
мгновение она должна была лопнуть, нащупала наконец яблоко, которое лежало перед ней в фруктовой вазе, взяла его оттуда и с такой злостью
швырнула его и стену, что оно превратилось там в коричневое пятно, слева возле часов с маятником, чуть выше черепашьей головы ее старой матери.
После этого, словно после нажатия на какую-то кнопку, в горе из тюли что-то зашевелилось и из складок одежды выползла старческая рука, чтобы,
как автомат, поползти направо, к пирожным...
Но фройляйн Функель этого совершенно не заметила, это видел только я. Она же распахнула дверь, прямой рукой показала на нее и каркнула: «Бери
свои вещи и исчезни!» — и, когда я на нетвердых ногах вышел, с грохотом захлопнула за мной дверь.
Я дрожал всем телом. Мои колени тряслись так сильно, что я едва мог идти, не говоря уже о том, чтобы ехать. Дрожащими руками я закрепил ноты
на багажнике и потолкал велосипед рядом с собой. И пока я его толкал, в душе моей роились самые мрачные предчувствия и мысли. Что ввергало меня в
беспокойство, что вводило меня в это доходящее до мороза по коже волнение, так это не проклятия фройляйн Функель, не угрозы порки и домашнего
ареста, не страх перед чем-либо.