В моей комнате меня ждала Катрин, с трагическим лицом сидя на кровати. Она поднялась, когда я вошла, и протянула мне руку. Я без энтузиазма
пожала ее и села.
- Доминика, я хочу попросить прощения. Я, наверно, не должна была ничего говорить Бертрану. Как ты считаешь?
Вопрос привел меня в восхищение.
- Это не важно. Может быть, было бы лучше, если бы я сама ему сказала, но это не важно.
- Ну и хорошо, - сказала она, успокоившись. Она снова уселась на кровать - теперь вид у нее был возбужденный и довольный.
- Ну - рассказывай.
Я потеряла дар речи, потом засмеялась.
- Ну нет! Ты просто великолепна, Катрин! Провентилировала вопрос с Бертраном - раз, два и готово! - и, покончив с этим неприятным делом,
валяй рассказывай дальше, что-нибудь этакое, позаманчивей.
- Не издевайся надо мной, - сказала она тоном маленькой девочки. - Рассказывай мне все.
- Нечего рассказывать, - ответила я сухо. - Провела две недели на побережье с человеком, который мне нравится. По ряду соображений история
на этом кончается.
- Он женат? - спросила она вкрадчиво.
- Нет. Глухонемой. А сейчас я должна разобрать чемодан.
- Ну что ж, я подожду. Все равно ты мне все расскажешь, - сказала она.
"Самое ужасное, что так оно, возможно, и будет, - подумала я, открывая шкаф. - Найдет черная меланхолия..."
- Ну ладно, а вот я, - продолжала она, как будто это было открытием, - я влюблена.
- В кого? - сказала я. - Ах да! В последнего, конечно.
- Если это тебе не интересно...
Но она продолжала. Я со злостью приводила в порядок вещи. "Почему у меня в подругах такие дуры? Люк бы ее не потерпел. А при чем тут Люк?
Притом что это, в общем, моя жизнь".
- ...Одним словом, я его люблю, - заключила она.
- А что ты называешь любить? - спросила я с любопытством.
- Ну, я не знаю. Любить - это думать о ком-нибудь, везде с ним бывать, предпочитать его другим. Разве не так?
- Не знаю. Может быть.
Вещи были в порядке. Я вяло уселась на постель. Катрин сделалась милой.
- Ты какая-то сумасшедшая, Доминика. Ты ни о чем не думаешь. Пойдем с нами сегодня вечером. Я буду, конечно, с Жаном-Луи и с его другом, он
очень умный, занимается литературой. Это тебя развлечет.
В любом случае я не хотела звонить Люку до завтра. И потом, я устала; жизнь представлялась мне унылым круговоротом, а в центре порой -
единственная точка опоры - Люк. Он один меня понимал, помогал мне. Он был мне необходим.
Да, он был мне необходим. Я ничего не могла требовать от него, но он все-таки за что-то был в ответе. Главное - не нужно, чтобы он это
знал. Соглашения должны оставаться соглашениями, особенно когда они могут причинить неприятности другим.
- Ладно, пойдем посмотрим твоего Жан-Бернара и его умного друга. Мне чихать на ум, Катрин. Хотя нет, не так; я люблю только грустных
умников. Те, которые благополучно из всего выбираются, действуют мне на нервы.
- Жан-Луи, - запротестовала она, - а не Жан-Бернар. Выбираются из чего?
- Из этого, - сказала я с пафосом и показала на окно, где виднелось низкое небо, розово-серое в вышине и такое грустное, какое может быть
только над замершим адом.
- Тут что-то не так, - сказала Катрин обеспокоено, взяла меня за руку и, спускаясь по лестнице, следила, как бы я не оступилась. В конце
концов, я очень хорошо к ней относилась.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Короче говоря, я любила Люка, о чем и сказала себе в первую же ночь, которую снова провела с ним. Это было в гостинице, на набережной; он
лежал на спине после объятий и разговаривал со мной, прикрыв глаза. Он сказал: "Поцелуй меня". И я приподнялась на локте, чтобы поцеловать его.
Но, наклонившись к нему, я вдруг почувствовала какую-то дурноту, бесповоротное убеждение, что это лицо, этот человек - единственное, что у меня
есть. И что неизъяснимое наслаждение, ожидание, крывшееся для меня в этих губах, - это и есть наслаждение и ожидание любви. И что я люблю его. Я
положила голову ему на плечо, не поцеловав, и тихо застонала от страха.
- Хочешь спать, - сказал он, погладив меня по спине, и негромко засмеялся. - Ты, как маленький зверек, после любви спишь или хочешь пить.
- Я подумала, - сказала я, - что я вас очень люблю.
- Я тоже, - сказал он, потрепав меня по плечу... - Стоило нам не видеться три дня, и ты уже называешь меня на "вы", почему бы это?
- Я вас уважаю, - ответила я. - Уважаю и люблю. Мы вместе засмеялись.
- Нет, правда, - повторила я с увлечением, как будто эта блестящая мысль только что пришла мне в голову, - что бы вы сделали, если бы я
полюбила вас всерьез?
- А ты и любишь меня всерьез, - сказал он, снова закрывая глаза.
- Я имею в виду: если бы вы стали мне необходимы, если бы я хотела быть с вами все время?..
- Мне бы стало очень скучно, - сказал он. - И даже не польстило бы.
- И что бы вы мне сказали?
- Я бы сказал тебе: "Доминика... Послушай, Доминика, прости меня".
Я вздохнула. Значит, и он не лишен ужасного рефлекса осмотрительных и совестливых мужчин, которые говорят в таких случаях: "Я тебя
предупреждал".
- Заранее вас прощаю, - сказала я.
- Дай мне сигарету, - сказал он лениво, - они с твоей стороны.
Мы молча курили. Я подумала: "Ну вот, " люблю его. Наверно, любить - это всего лишь думать вот так: "Я люблю его". Всего лишь, но только в
этом спасение".
И правда, всю неделю всего лишь и было: телефонный звонок Люка: "Ты свободна в ночь с 15-го на 16-e? " Эта фраза, каждые три-четыре часа
всплывавшая в моем сознании, произнесенная холодным тоном, всякий раз, стоило мне вспомнить о ней, как-то странно сжимала мне сердце-то ли от
счастья, то ли от удушья. И вот теперь я была рядом с ним, и время шло очень медленно и без всяких примет.
- Мне нужно идти, - сказал он. - Без четверти пять! Поздно уже.
- Да, - сказала я. - Франсуаза здесь?
- Я сказал ей, что я с бельгийцами на Монмартре. Но кабаре сейчас должны закрываться.
- Что она подумает? Пять часов - это поздно даже для бельгийцев.
Он говорил, не открывая глаз.
- Я вернусь, скажу: "Ох уж эти бельгийцы! " - и потянусь. Она повернется и скажет: "Твоя содовая в ванной" - и снова заснет. Вот и все.
- Понятно! - сказала я.