Она повернется и скажет: "Твоя содовая в ванной" - и снова заснет. Вот и все.
- Понятно! - сказала я. - А завтра вам предстоит торопливый рассказ о кабаре, о том, как вели себя бельгийцы, о...
- О! Простое перечисление... Я не люблю врать, да и времени особенно нет.
- А на что у вас есть время? - сказала я.
- Ни на что. Ни времени, ни сил, ни желания. Если бы я был способен хоть на что-нибудь, я бы полюбил тебя.
- Что бы это изменило?
- Ничего, для нас ничего. Во всяком случае, не думаю. Просто я был бы из-за тебя несчастлив, а сейчас мне хорошо.
Я спросила себя, не предостережение ли это в ответ на мои недавние слова, но он положил мне руку на голову, даже как-то торжественно.
- Тебе я все могу сказать. И мне это нравится. Франсуазе я не мог бы сказать, что не люблю ее, но, по-настоящему, в наших с ней отношениях
нет прекрасной и устойчивой основы. Основа всему - моя усталость, моя скука. Великолепная, надо сказать, основа, прочная. На таких вещах можно
создавать крепкие и длительные союзы: на одиночестве, скуке. По крайней мере она неподвижна. Я подняла голову с его плеча:
- Но ведь это все такая...
Я едва не добавила "чепуха" - так все во мне протестовало против его слов, но промолчала.
- Такая - что? Итак, легкий приступ юношеского негодования?
Он с нежностью рассмеялся.
- Мой бедный котенок, ты такая юная, такая безоружная. Такая обезоруживающая, к счастью. Это меня успокаивает.
Он отвез меня в пансион. На следующий день я должна была завтракать с ним, Франсуазой и каким-то их приятелем. На прощание я поцеловала его
через открытое окно машины. Лицо его осунулось, он выглядел старым. Эта старость больно резанула меня и на минуту заставила любить его еще
больше.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Назавтра я проснулась в приподнятом настроении. Отсутствие солнца всегда шло мне на пользу. Я встала, подошла к окну, вдохнула парижский
воздух, без всякой охоты закурила. Потом снова легла, не забыв взглянуть в зеркало, где обнаружила синеву под глазами и довольно занятную
физиономию. Короче, интересную внешность. Я решила попросить хозяйку с завтрашнего дня включить отопление, потому что это уже переходило всякие
границы.
"Здесь собачий холод", - сказала я громко, и мой голос показался мне хриплым и смешным. "Дорогая Доминика, - добавила я, - вы страстно
влюблены. Надо начать лечение: вам прописаны прогулки, разумное чтение, молодые люди, может быть, неутомительная работа. Вот ведь как".
Я невольно была полна симпатии к себе. Что из того, чувство-то юмора у меня ведь сохранилось, черт побери! Мне было хорошо в моей шкуре. Я
просто создана для страстей. К тому же впереди - завтрак с предметом сих страстей. Я отправилась к Люку и Франсуазе с недолговечным ощущением
свободы, как после причастия - оно было вызвано физической эйфорией, происхождение которой мне, конечно, было известно. Я на ходу вскочила в
автобус, и кондуктор, воспользовавшись этим, обнял меня за талию под предлогом помощи. Я протянула ему талон, и мы обменялись понимающими
улыбками, он - как мужчина, неравнодушный к женщинам, я - как женщина, привыкшая к мужчинам, которые неравнодушны к женщинам. Я стояла на
площадке, держась за поручень; автобус скрежетал по мостовой, немного трясло.
Очень хорошо мне было, очень хорошо от этой бессонницы, которая
свила гнездо во мне где-то между челюстями и солнечным сплетением.
У Франсуазы уже сидел какой-то незнакомый мне приятель - толстый, красный, неприветливый человек. Люка не было, потому что, как объяснила
Франсуаза, он провел ночь с какими-то клиентами-бельгийцами и встал только в десять часов. Эти бельгийцы со своим Монмартром порядком досаждают.
Я увидела, что толстяк смотрит на меня, и почувствовала, что краснею.
Вошел Люк, у него был усталый вид.
- А... Пьер! - сказал он. - Как дела?
- Ты меня не ждал?
В нем было что-то агрессивное. Может быть, просто оттого, что Люк удивился его присутствию, а моему - нет.
- О чем ты говоришь старик, что ты, конечно, ждал, - ответил Люк, вымученно улыбаясь. - Есть что-нибудь выпить в этом доме? Что это за
соблазнительная желтая жидкость в твоем стакане, Доминика?
- Чистое виски, - ответила я. - Вы уже его не узнаете?
- Нет, - сказал он и сел в кресло, как садятся на вокзале, на самый краешек сиденья. Потом взглянул на нас - тоже каким-то вокзальным
взглядом, - рассеянным и равнодушным. Вид у него был ребяческий и упрямый. Франсуаза засмеялась.
- Мой бедный Люк, ты выглядишь почти так же плохо, как Доминика. Кстати, моя дорогая девочка, я собираюсь положить этому конец. Я скажу
Бертрану, чтобы он...
Она стала объяснять, что скажет Бертрану. Я не смотрела на Люка. Слава Богу, между нами никогда не было никакого заговора относительно
Франсуазы. Это было даже забавно. Мы говорили о ней между собой как о любимом ребенке, который доставляет нам немало беспокойств.
- Развлечения такого рода никому не идут на пользу, - ответил тот, кого звали Пьером, и я вдруг поняла, что, по-видимому, из-за поездки в
Канн он все знает. Этим и объясняется его с самого начала уничтожающий взгляд, его сухость и полунамеки. Я вдруг вспомнила, что мы его там
встретили и что Люк говорил мне о его увлечении Франсуазой. Должно быть, он негодовал, быть может, болтал лишнее. В стиле Катрин: ничего не
скрывать от друзей, оказывать услуги, открывать им глаза и т. д. И если Франсуаза узнает, если будет смотреть на меня с презрением и гневом, что
так ей несвойственно, и, по-моему, мною вовсе не заслужено, что я буду тогда делать?
- Идемте завтракать, - сказала Франсуаза. - Я умираю от голода.
Мы пошли пешком в ближайший ресторан. Франсуаза взяла меня под руку, мужчины шли за нами
- Какая славная погода, - сказала она. - Обожаю осень.
И не знаю почему, эта фраза напомнила мне комнату в Канне и как Люк, стоя у окна, говорил: "Тебе нужно принять ванну и выпить виски, потом
все пойдет хорошо". Это было в первый день, мне было не очень хорошо; потом были еще пятнадцать-пятнадцать дней с Люком, дни, ночи. И больше
всего на свете я хотела сейчас именно этого, но это наверняка никогда больше не вернется. Если бы я знала... Хотя, если бы я и знала, ничего бы
не. изменилось. Есть такая фраза у Пруста: "Счастье очень редко прилетает именно к тому желанию, которое его призвало". В эту ночь они совпали:
когда я приблизила лицо к лицу Люка - а я так этого хотела всю неделю, мне даже стало дурно, быть может, просто потому, что внезапно исчезла
пустота, составлявшая, в общем-то, мою жизнь. Пустота, возникавшая от ощущения, что моя жизнь и я существуем врозь.