Я страдала. Я говорила себе, что страдаю, с иронией, любопытством, не знаю
как еще, лишь бы избежать жалкой очевидности неразделенной любви.
И вот случилось то, что должно было случиться. Однажды вечером я увиделась с Люком. Мы покатались в его машине по Булонскому лесу. Он
сказал, что должен уехать в Америку, на месяц. Я сказала, что это интересно. Потом до меня дошел смысл: целый месяц. Я судорожно закурила.
- Когда вернусь, ты меня забудешь, - сказал он.
- Почему? - спросила я.
- Так будет лучше для тебя, маленькая моя, гораздо лучше... - И он остановил машину.
Я посмотрела на него. Какое напряженное, горестное лицо. Итак, он знал. Он все знал. Он был уже не только мужчиной, которого надо беречь,
но и другом. Я вдруг обняла его. Прижалась щекой к его щеке. Я видела тени деревьев. Слышала свой голос, говоривший немыслимые вещи.
- Люк, это невозможно. Не оставляйте меня. Я больше не могу жить без тебя. Вы должны остаться. Я одинока, я так одинока. Это невыносимо.
Я с удивлением слушала свой собственный голос. Неприличный, детский, умоляющий. Повторяла себе то, что мог бы мне сказать Люк: "Ну хватит,
хватит, это пройдет, успокойся". Но я продолжала говорить, а Люк все молчал.
Наконец, словно для того, чтобы остановить этот поток слов, он обеими руками сжал мне лицо, нежно поцеловал в губы.
- Бедняжка моя, - сказал он, - бедная моя девочка.
Голос у него срывался. Я подумала сразу: "Хватит" и "Какая я несчастная". Я заплакала, уткнувшись ему в пиджак. Время шло, скоро он отвезет
меня домой, совершенно измученную. Я примирюсь, а потом его уже больше здесь не будет. Во мне поднялся бунт.
- Нет, - сказала я, - нет.
Я вцепилась у него, мне хотелось стать им, раствориться в нем.
- Я тебе позвоню. Мы еще увидимся перед отъездом, - сказал он... - Прости меня, Доминика, прости меня. Я был очень счастлив с тобой.
Знаешь, это пройдет. Все проходит. Я многое бы отдал, чтобы...
Он беспомощно развел руками.
- Чтобы полюбить меня? - сказала я.
- Да.
Щека у него была мягкая, горячая от моих слез. Я не увижу его целый месяц, он не любит меня. Отчаяние-какое странное чувство; и странно,
что после этого выживают. Он отвез меня домой. Я больше не плакала. Я была убита. Он позвонил мне на следующий день и еще на следующий. Вдень
его отъезда у "меня бь1л грипп. Он зашел ко мне на минуту. У меня был Ален, мимоходом, и Люк поцеловал меня в щеку. Он мне напишет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Порой я просыпалась среди ночи с пересохшими губами, и еще в полусне слышала, как кто-то шепчет мне - надо снова заснуть, снова уйти в
тепло, в бессознательность, ставшую для меня единственной передышкой. Но я уже начинала думать: "Это просто жажда. Достаточно встать, дойти до
умывальника, попить, и я снова засну". Но стоило мне встать, стоило увидеть в зеркале собственное отражение, слабо освещенное уличным фонарем,
почувствовать тепловатую воду, текущую по мне, как отчаяние охватывало меня, и я снова ложилась в постель, дрожа от холода, ощущая настоящую
физическую боль. Лежа плашмя на животе, обхватив голову руками, я вдавливала себя в постель, как будто моя любовь к Люку была каким-то
смертельно опасным зверем, которого я, взбунтовавшись, пыталась раздавить, зажав между своим телом и простыней.
А потом начиналась борьба. Моя
память и воображение превращались в злейших врагов. Лицо Люка, Канн, все, что было, все, что могло бы быть. И тут же, сразу, сопротивление моего
тела, требовавшего сна, и моего рассудка, который был сам себе противен. Я выпрямлялась, начинала подводить итоги: "Это я, Доминика. Я люблю
Люка, а он меня не любит. Неразделенная любовь, неизбежная грусть. Нужно порвать". И я представляла себе этот окончательный разрыв в виде письма
Люку, изящного, благородного, объясняющего ему, что все кончено. Но письмо интересовало меня лишь в той мере, в какой его изящество и
благородство снова приводили меня к Люку. Едва я мысленно пускала в ход это жестокое средство и порывала с Люком, как немедленно начинала думать
о примирении.
- Надо дать себе волю, - советовали мне добрые люди. Но во имя кого? Никто другой не существовал для меня, даже я сама. Я существовала для
себя только в связи с Люком.
Катрин, Ален, улицы. Этот мальчик, который поцеловал меня на случайной вечеринке, с которым я больше не захотела встретиться. Дождь,
Сорбонна, кафе. Карты Америки. Я ненавидела Америку. Тоска. Неужели это никогда не кончится? Уже больше месяца, как Люк уехал. Он прислал мне
письмецо, нежное и грустное, я знала его наизусть.
Меня несколько утешало, что мой рассудок, до сих пор противостоящий этой страсти, издеваясь над ней, высмеивая меня, вызывая на сложные
диалоги, понемногу превращался в союзника. Я больше не говорила себе: "Покончим с этим дурачеством", но "Как уменьшить издержки? " Ночи были
неизменные, бесцветные, увязнувшие в грусти, а дни иногда проходили быстро, заполненные занятиями. Я как бы отстраненно размышляла на тему "я и
Люк", что не мешало тем невыносимым приступам, когда я вдруг останавливалась посреди тротуара, и что-то поднималось во мне, наполняя меня
отвращением и гневом. Я заходила в кафе, опускала двадцать франков в проигрыватель и устраивала себе с помощью каннской мелодии пять минут
сплина. Ален в конце концов ее возненавидел. Но я, я знала каждую ноту, я вспоминала запах мимозы, он был со мной за мои деньги. Я себе очень не
нравилась.
- Да брось, старик, - терпеливо говорил Ален, - ну что ты!
Мне не нравилось, когда меня называли "старик", но тогда это меня утешало.
- Ты очень милый, - говорила я Алену.
- Да нет, - говорил он. - Я напишу диссертацию о страсти. Это меня заинтересовало.
Но эта музыка убеждала меня. Убеждала в том, что мне нужен Люк. Я хорошо понимала, что эта необходимость была одновременно и связана с моей
любовью и отдалена от нее. Я еще могла разделить его на составные части: человеческое существо-соучастник, объект страсти - враг. И хуже всего
было то, что я никак не могла принизить его, как, в общем-то, мы всегда принижаем людей, отвечающих нам равнодушием. Были даже моменты, когда
думала: "Бедный Люк, как я устала бы с ним, соскучилась! " Я презирала себя за неумение быть легкой, тем более что, возможно, обида привязала бы
его ко мне. Но я хорошо знала, что он не способен обидеться. Это был не противник, это был Люк. Мне было тяжело выбраться из этого.
Однажды, когда я в два часа спускалась из своей комнаты, собираясь идти на лекции, хозяйка протянула мне телефонную трубку. Сердце у меня
не колотилось, когда я ее взяла. Люка ведь не было. Я тотчас узнала голос Франсуазы, нерешительный и глухой:
- Доминика?
- Да, - сказала я.