Прекратив огонь, мы попадали на дно ячеек щелей, ходов
сообщений. Немцыподумали,чтомытоже драпанули,какнашадоблестная
пехота, поднялись, радостно загомонили, затрещалиавтоматами-- итутих
накрыло залпом гаубиц нашего и соседнего дивизионов. Не знали немцы, чтоза
птицынаопушке-торасположились,чтонеразужэтимартиллеристам
приходилось быть открываемымипехотойиотбиватьсясамим, иникогда так
метко,такслаженнонеработалинаши расчеты: ведь малейшийнедоворот,
недочет --имы поймаемсвои снаряды.Нотам же "наших бьют", амногие
"наши" шли вместе от русской реки Оки и до этой вот польской бедной землицы,
знали друг друга не только в лицо, нои как брата знали -- брата по тяжелым
боям,по непосильной работе, по краюшке хлеба, по клочкубинта, по затяжке
от цигарки.
Нас было уже голой рукойне взять, мы многому научились икактолько
наладили прицельный огонь из личного оружия, немцу пришлось залезать обратно
вкартошку,в низкоотрытые нашей пехотой окопчикииоттудамстительно
щелкать пососняку разрывнымипулями.Снованачалиработатьизсельца
минометы, и снова у нас сразу же закричалитам и сям раненые, сообщили, что
двалинейныхсвязиста убиты.Огоньнаших батарейперенесли захолм, на
сельцо. Донесся слух, что сам комбриг велел накрыть минометы хорошим залпом.
Залп дали, но минометы не подавили. Комбриг заорал: "Это не залп, а дрисня!"
Тут же вызвалнапровод нашего командира дивизиона. "Бахтин,а Бахтин, --
сдерживаясьизовсех сил, глухои грустно заговорилкомбриг. -- Еслимы
будем так воевать и дальше --квечеру унас не останется бойцов инам с
тобой да с моими доблестными помощниками самим придетсяотбиватьсяот этих
вшивиков... -- И, подышав, добавил: -- Учти,ты -- крайний справа, у самого
оврага, заберутся немцы в овраг -- несдобровать тебе первому..."
Пошла совсем другая война, организованная. Но, как говорится, на орудия
и на командиранадейся,да самнеплошай.Орудия молотили, молотилипо
сельцу и зажгли там чего-то. Потом корректировщик забралсяна сосну, и пока
немцы вкартошке заметили его,минометная батарея уже заткнулась, трубы ее
лежали на боку, обслуга кверху жопой.
Я же личнодолго вел войнувслепую, тужась поразитькак можно больше
врагов, итыкал карабиномто туда, то сюда, уже по щиколотку стоял в своей
щелив пустых горячих гильзах, руки жгло карабином, масло в замке горело, а
уверенности, что я ухряпал или зацепил хоть одного немца, не было.
Наконец, уяснив, что всехврагов мнеодному не перебить, я уцепилна
прицел определенного немца. Судьба егобыла решена. Перебрав и перепробовав
за время пребывания на передовой всякое оружие -- как наше, так и трофейное,
-- я остановился наотечественном карабине как самом ловком, легком и очень
прицельном стрелковом оружии. Стрелял я из него давно иметко. Днями, желая
прочистить заросшую дыру в карабине, я заметил заливающегося навершине ели
молодого беззаботного зяблика,прицелился и разбил его пулей в разноцветные
клочья.
Разбил птичку -- и зареготал от удовольствия. Кто-то из старых вояк
сказал:"Болван, эт-твоюмать!" Яещегромчезареготалипохлопалпо
заеложенной об мой зад ложе: "Во, братишка, лупит!"
Немец, мноюнамеченный, чаще других поднимался из картошки и бросками,
то падая, то ложась, бежал за скирдуклевера.На отаве клевера, яркой, как
быосыпанной комочкамиманнойкашицы,новоцветом,онполз, идовольно
быстро,потом вскакивал и опрометью бросался в укрытие, за скирду. На спине
его, прицепленный к ранцу, взблескивал котелок. Япоставил планку на триста
пятьдесятметров и несколькоразвыстрелил по этому котелку, когданемец
лежал вкартошке.Попадало,должно быть, близко, но не в солдата,видать
малоопытного, иначедавнобы он снял ранец скотелком --мишень на спину
опытный солдат никогда себе навесить не позволит.
Скорее всего, немец этот был связным.Там, за скирдой,сидел командир
роты или взвода и посредством связного отдавал распоряжения в цепи. Залегшие
и уже хорошо окопавшиеся в картошке, все более и более растягивающиеся левым
крыломроты к оврагу, наши связные ужесбегали по оврагу и речке к хутору,
расположенному справа,сообщилиобстановку, иоттудаотсекающимот леса
огнембилипулеметыи,какбылосообщено,налаживаласьатакасилами
батальона даещевыловленныхв оврагах "западников"идвухили четырех
танков.
Ну,"силами батальона"звучит громко,вбатальоне том если осталось
человек восемьдесят, так и то хорошо, а "западники" -- они пройдут до поля и
залягут, ведя истребительный огонь. Вотесли танки,пустьи два будут, да
наши ахнут из гаубиц -- тогда, пожалуй, противнику несдобровать. Но пока он,
немец с котелком,залегв картошке, припал забугорком,ровнобы кротом
нарытым, и нешевелится-- убил я его уже?Или ещенет? На всякий случай
держу на мушке. И вот он, голубчик, выдал себя, вскочил, побежал согнувшись,
готовыйснова ткнуться за бугорочек.Но я поймал намушкукотелок,опор
ложей сделал к плечу вплотную, мушку довел до среза и плавно нажал на спуск.
Немец не дотянул доследующего бугорка два-три метра и, раскинув руки,
словно неумелый, напуганный пловец, упал в смятую, уже перерытую картошку. Я
передернул затвор,вогнал новый патрон впатронник инеумолимонавис над
целью дулом карабина.
Но немец не шевелился и более по полю не бегал и не ползал. Я еще и еще
палил дообедаи после обеда. Часа в четыре из хутора вышлидва танка, за
ними засуетились расковырянныммуравейником пехотинцы, ударили наши орудия,
жахнулимыиз всего ичем могли, и немцы, минуя село, изкоторогоутром
пошливатаку,потомучтотамтожекакая-тострельбаподнялась,не
перебежками, россыпью рассеянной, молчаливой толпой бросились бежать за холм
идальше, тут и скирда сырого клевера,которую весь день зажигали пулями и
не могли зажечь, густо задымила, бело и сыро, потом нехотя занялась.
Я нашел "своего" немца и обрадовался меткости.