Я нашел "своего" немца и обрадовался меткости.Багровое пятно, похожее
на разрезанную, долголежавшуювподвалесвеколку, темнело насереньком
пыльноммундире, надсамымкотелком.По ещене засохшей, ноужевязко
слипшейсяв отверстии крови неземным,металлически отблескивающимцветком
сидели синие и черныетолстые мухи, ижуки с зеленой броней на спине почти
залезливрану,присосалиськ ней, выставив неуклюжие круглыезады, под
которымижадно скреблись, царапались черные, грязные, резиновойперепонкой
обтянутые лапки с красно измазанными острыми коготками.
Яперевернул уже одеревенелое тело немца.После удара пулионеще с
полминуты, может, иболеежил,еще царапалземлю,стремясьуползтиза
бугорок, но ему досталась убойная пуля. Вобойме русской винтовки пять пуль
(карабин --это укороченная,модернизированнаявинтовка),четыре из пяти
пульсокрашеннымиголовками:черная--бронебойная,зеленая--
трассирующая, красная -- зажигательная, белая -- не помню, от чегои зачем.
Должно быть, разрывная.Пятый патрон --обыкновенный, ничем не окрашенный,
на человека снаряженный. В бою мне былоне дотого, чтобысмотреть, какой
патрон и на кого в патронник вгоняю. Выход на груди немца был тоже аккуратен
-- не разрывной,обыкновенной смертельной пулей сокрушил я врага. Но все же
кровина мундире и под мундиром нагруди было больше, чем на спине, вырван
наружу клочок мундира, выдранас мясомоловяннаяпуговица на клапане, вся
измазаннаязагустелой кровьюиболтавшаяся вродераздавленной вишенкис
косточкой внутри.
Немец был пожилой, с морщинистым худым лицом, обметанным реденькой, уже
седеющей щетиной; глаза его, неплотно закрытые, застыло смотрели мимоменя,
в какую-тонедосягаемую высь, и весь он был ужетам где-то,в недоступных
мне далях, всемчужой,здесьненужный, от всегосвободный. Ни зла,ни
ненависти, нипрезрения, ни жалости вомне небыло к поверженномуврагу,
сколько я ни старался в себе их возбудить.
Илишь:"Этоя убилего! --остро протыкалоусталое, равнодушное,
привычное к мертвецам и смертям сознание. --Я убил фашиста. Убил врага. Он
уже никого не убьет. Я убил. Я!.."
Ноночью,последежурстванателефоне,я вдругзаблажил,что-то
страшное увидев во сне, вскочил, ударился башкой онизкий настил-перекрытие
из сосновых сучковнасвоейщели.Попив изфляги воды,долголежалв
холодной осеннейземле и не мог уснуть, теломощущая, как, не глубоко мною
зарытыйв покинутом окопчике,обустраиваетсянавечно вземле,чтобысо
временемстатьземлею, убитый мною человек.Ещетечет меж пальцев рук, в
полураскрытые глазаи в рот мертвеца прах скудногорыхлого, прикарпатского
крестьянского поля,осыпается комочкамиза голову, за шею, гасит последний
свет вполусмеженныхглазах,темно-синихотмгновеннойсердечной боли,
забивает в последнем крике разжатый рот, в котором не хватало многих зубов и
ни золотые, ни железные не были вставлены взамен утраченных.
Бедный, видать, человек был -- может, крестьянин из дальних неродовитых
земель, может, рабочий с морскогопорта. Мне почему-то все немецкие рабочие
представлялись из портов и горячих железоделательных заводов.
Тянет, обнимает земля человека, в муках и для мук рожденного, мимоходом
с землисмахнутого, человеком же убитого, истребленного. Толстозадые жуки с
зелеными, броневыми, нездешними спинами роютземлю,точаткамень, лезут в
егоглубь,скорей,скорей, к крови, к мясу. Потом крестьяне запашут всех,
кто пал на этом поле, заборонят и снова посадят картошку иклевер. Картошку
ту будут варитьиестьссолью, запивать еесладким, густым от вкусного
клевера молоком; под плуг попадут гнезда техземляных жуков, и захрустят их
броневые, фосфорическойзеленью сверкающиекрыльяпод копытамиконя, под
сапогами пана крестьянина.
Нечего сказать, мудро устроенажизньна нашейпрекрасной планете, и,
кажется,"мудрость" этанеобратима, неотмолима и неизменна: кто-то кого то
всевремя убивает, ест,топчет,исамое главное-- вырастил иутвердил
человекубеждение: только так,убивая,поедая,топча другдруга,могут
сосуществовать индивидуумы земли на земле.
Немец,убитый мною, походил на кого-то из моих близких,ия долго не
мог вспомнить -- накого,убедил себя в том, что был он обыкновенный ини
видом своим, ни умом, наверное, не выдававшийся и похож на всех обыкновенных
людей.
x x x
Черезнесколькодней,спочтиоторваннойрукой, выводилменя мой
близкий друг с расхлестанной прикарпатской высоты, и, когда на моих глазах в
клочья разнеслоцелуюпартию раненых, собравшихся на дороге для отправки в
медсанбат, окопный дружок успел столкнуть меня в придорожную щельисверху
рухнутьнаменя,яподумал:"Нет,"мой"немецоказалсянесамым
мстительным..."
Дальше, вплоть достанции Хасюринской, всепомнится пунктирно,будто
ночная пулеметная очередь -- полет все тех же четырех бесцветных пуль, пятая
--трассирующая,пронзающая тьмуи дальнююпамять тревожным, смертельным
светом.
Безобразнодоставляли раненых спередовойвтыл. Выбыл из строя--
никомуне нужен,езжай лечись,спасайсякакможешь. Ноэто не разуже
описано внашейлитературе,и мною в том числе.Перелистну я эту горькую
страницу.
Надеялись,нажелезнойдорогебудетлучше.Нашжелезнодорожный
транспорт даже в дни развалов и разрух, борьбы с "врагами народа", всяческих
прогрессивныхнововведений, переменвождей,наркомови министровупорно
сохранялтвердое, уважительное отношение кчеловеку,особенно кчеловеку
военному,раненному, нуждающемусяв помощи. Но тут была польскаяжелезная
дорога, расхлябанная, раздрызганная, растасканная,каки само государство,
попеременкедраноето тем,то другимсоседоми по этой причине вконец
исторговавшееся.