"Придут немцы, -- говорилось вуслышанной здесь притче, --
будутграбить и устанавливатьдемократию; придутмоскали-- будут пить и
...тьбеспощадно. Такя советую паньству, -- наставлял свой приход опытный
пастырь, -- не отказывать москалям, иначе спалят, но делать это с гонором --
через жопу". Так они и поступают до сих пор --все у них идет через, зато с
гонором. Паровозишко тащил какой-то сброд слегка починенных, хромых вагонов.
Раненые падали с нар и по той причине все лежали на грязном, щелястомполу.
Бралсместапаровозишко, дернувсоставраз попяти,супиз котелков
выплескивалсяна колени, ошпаренныеоралиблагим матом,наконец наиболее
боеспособные взяли костыли и пошли бить машиниста.
Но он уже,каквыяснилось, бит, и не раз, всевозможнымиоккупантами.
Быстро задвинув дверь паровоза на крепкийзасов, опытный машинист высунулся
вокноитраванулпламеннуюречь, мешая польские, украинские ирусские
слова, в том смысле, что ни в чем он не виноват, что понимает все,но и его
должны понять: из этого государства, пся его крев, которое впервый же день
нападениянемцевбросилглаваего,самонаградноймаршалРыдз-Смиглы,
изображавшийсебянакартинахивкинособнаженнойбоевойсаблей,
начищеннымсапогом, попирающимвражескоезнамя, смылся в Румынию вместе с
капиталами ипридворнымиблядями, бросив напроизволсудьбыограбленный
народ.Какойвтакомгосударстве,ещеразпся егокрев,можетбыть
транспорт,какой, сакраментска потворапорядок? Если москали хотятпобить
его костылями, то пусть бьют правительства , их сейчас в Польше до хуя -- он
так и произнес нетленное слово,четко, по-русски, только ударение сделал не
на "я", как мы,а на "у". О-о, он ужеполитическиподкован, бит немецкими
прикладами,обманутсоветскимижидами,замороченполитиками идотого
освобожден, что поpой не знает,в какую сторону ехать, кого и куда везти, к
кому привыкать -- все, курва-блядь, командуют, грозятся, но поить икормить
никто не хочет. Вот уголь и паекдали на этот раз "радецкие" -- он и поехал
в сторону"радецких", раньше давали всеэто немцы -- ониехал в сторону
немецкую.
x x x
ДоЛьвова и путь недолог,но многиебойцыуспели бойко поторговать,
продалиитрофеишки,иссебявсе,чтоможно.СостанцииЛьвовв
сортировочный госпитальбрела и ехала,осыпаемаяпервой осеннейкрупкой,
почти сплошь босая, до пояса, где и выше, раздетая толпа, скореепохожая на
сборище паломниковиль пленных, нежели на бойцов,только что пребывавших в
регулярномсражающемсявойске.У меня был тяжелый выходс передовой,из
полуокружения -- еще тяжелее,ездав машинах поразбитой танкамидороге,
короткаяпередышкана походныхсанитарных эвакопунктахпочтинедавали
успокоения и отдыха, ехал я по Польше в жару, торгом заняться не мог. У меня
было двеполевыхсумки:в одну ребята натолкали бумаги,карандашей, чтоб
писалим, позолоченные зажигалки,часишки, ещечто-то, чтоб продали жил
безбедно.
У меня
было двеполевыхсумки:в одну ребята натолкали бумаги,карандашей, чтоб
писалим, позолоченные зажигалки,часишки, ещечто-то, чтоб продали жил
безбедно. Эту сумку уменя укралинапервомжесанпункте,гдеспаля
полубеспамятным сном. В другой сумке былимои"личные" вещишки -- мародеры
из спекулянтов или легко раненные порылись, выбрали что "поценней" и бросили
мнеее вморду;пробоваливпотемках стянуть сапоги,ноя проснулся и
засипел сожженной глоткой, что застрелю любого, кто еще дотронется до сапог.
Это были мои первые добротно и не без некоторого даже форса сшитые сапоги.
В бою под Христиновкой наши войска набили табун танков. Я, как связист,
былвпехотескомандиром-огневиком,на корректировке огня.Когдабой
прекратилсяималостьстемнело,яоднимизпервыхворвалсяв"ряды
противника"и в трех несгоревших немецкихтанках вырезалкожаные сиденья.
Кожуссиденийя отдалодномунашему огневику,тайнозанимавшемусяв
походных условияхсапожным ремеслом и зарабатывающему право некопать,не
палить, орудие не чистить,только обшиватьи наряжать артиллеристов. Бойцы
нашей бригады внемалом числеужещеголяли в добротныхсапогах, а явсе
шлепалвперед на западв ботинках-скороходах. Какаявойнав ботинках,с
обмотками, особенно осенью? Кто воевал, тот знает. Кожи из танков хватило бы
на четверо сапог, а наш сапожник,производивший тройной, если не четверной,
обмен кож на гвозди, подковы, шпильки, стельки и, главное, подметки -- и все
это на ходу, в движении, в битве!-- стачал мнетакие сапоги, что весь наш
взвод ахнул. Первый раз в моей жизни новая обувь нигде не давила, не терзала
мои костлявые ноги, все-то было в пору, да так красиво, главное --подметки
были из толстой, красной, лаково блестящей кожи!
Какой-то чешский эскадрон имелнеосторожность расположиться неподалеку
от наших батарей, и пока чех-поручик на расстеленной салфетке пил кофе, наши
доблестныеогневики сняли сегоконя новенькоеседло,изготовленноена
советском Кавказе. Поручик долго не мог понять: куда исчезло седло и что это
за такоенезнакомое русскоеслово"украли"?И тогда кто-то опятьжеиз
огневиковобнадеживающе похлопал чеха по плечу: "Ничего,ничего. Придемк
вам, объясним и научим!"
Вот какиеу менябылисапоги! Я подтем же Львовомдрапалс одной
высоты. На рассвете было, в августемесяце. Я спал крепким сном, в два часа
ночисменившись с поста. Но спать в обуви я не мог, и когда началась паника
и все побежали и забыли про имущество -- даже стереотрубу забыли, позорники,
-- меня, спящегов щели на краю пшеничного поля, забыли.Один мойдружок,
ныне ужепокойный,все же вернулся, растолкалменя, ия началдрапать с
сапогамив одной руке, с карабином в другой. Танки уже по пшенице колесили,
немцы строчили из хлебов, но я сапоги не бросил и карабин не бросил.
Но как я поступил во львовский распределительный госпиталь,сердце мое
оборвалось: тут не до сапог, тут дай бог жизни не потерять.