В три-четыре дня ребята что побоевей объединялись в артель или в боевое
отделение,соединялись койками и сиденьями. У кого нож,у кого пистолет, у
кого и кулак еще в силе-- только так, толькобоевой, организованной силой
можнобылопротивостоятьздешнейзлойсиле,вероятноспаявшейсяи
снюхавшейсясбандами бандеровцевипольскихнационалистов. Наша артель
пробилась на перевязки,достала кое-что из амуниции, вина не пила, вкарты
неиграла,бодрствовалапопеременке.Однаждывозлеменязакрутился,
завертелсяцивильный полячоквгрязномхалате,выносивший судна,утки,
подтирающиймокройшваброй полы.Все времяончего-томенял, приносил,
уносил.Японял,чтоемуприглянулисьмоисапоги.Бойцы нашего вновь
сформированного, стихийного соединения с надеждой глядели на меня, да и знал
я, чтовот-вот лишусь сапог, ужеоралитуткакие-то ухари: "Всем, кто не
имеет офицерского звания, форму и погоныофицеров сдать, получить на складе
вместо сапог ботинки и обмотки. За утаивание..."
-- Сколько? -- спросил яполячка. И он показал мне двапальца. Боевое
соединение начало торговаться и вызудило с полячка еще пятьсот рублей.
Сапоги мои драгоценные, в сраженьях добытые и сработанные, ушли от меня
навечно.Свыручкиуплыло"надозаправку" полтыщи,заточерезсутки,
полностью укомплектованные, перевязанные, чуть выпившие надорожку, раненые
бойцынового боевого отряда из восьми человек были погружены всанпоезди
отправленыне куда-нибудь взанюханныйи дымныйгородишко--в далекий
Казахстан, в город Джамбул направились они. Поднатужившись, я вспомнил слова
из песни великого акына, которые он якобыпропел богатомуи наглому баю, у
коего околела любимая собака, а онвелел бедному акыну петьнад ее прахом,
тот прямо в глаза баю: "...ияне желаю тебеничего, кроме блох. Житьбы
собаке, а ты бы подох!.."
Вот в какой славный город, вкакую теплую страну должны былипривезти
меня и моих новых, верных товарищей мои сапоги. Новсе в жизни переменчиво.
Говорят,тесловаДжамбулникогданепел.Исочинилихякобы
еврей-переводчик по фамилии Голубев, инеграмотныйакын поставилподним
одобрительную подпись -- крестик. И вообще поезд шел не в ту сторону. Шел он
на Кубань, мчался на всех парах к неведомой казачьей станице, где нас должны
встречать, приветствовать, обласкать, на коечки положить и наконец-то начать
лечить.
Нодалеко ещебылодотой станицы, ничего мы ещене знали: сколько
будемехать?Где икогда выгрузимся?Что не в Джамбул едем -- это мы уже
поняли по названиям станций и по землям, расстилавшимся за окнами вагонов.
x x x
И в станице с названием Хасюринская насниктоне ждал ине встречал.
Санпоезддолго стоял напервом пути станции, потомна запасном, и наконец
егозагналивтупик, чтоозначало,позаключениюзнатоков,--будет
разгрузка.
Скоро.
Завтраком нас накормили в санпоезде, обедом, сказали, будут кормить уже
вгоспитале, ик обеду тех раненых, ктомог двигаться самостоятельно,из
вагонов выдвориливприлегающийктупику, стойисдругойстороны,
казалось, бесконечный,подзапущенныйза войну абрикосовый и яблоневый сад.
Над рекой, взблескивающей вдали, горбатился мост, невзорванный. Мы решили,
что этоКубань, потому как поКубани может течь только Кубань, с подрытыми
берегами, украшенными кустарником и кое-где деревьями, до небавзнявшимися,
еще взлохмаченными, но уже начавшими желтеть и осыпать лист.
Сад, возлекоторогостоял санпоезд,был сиротливо пуст,нодевушки
нашего вагона, сестра Клава и санитарка Аня, были здешние, кубанского рода и
знали, что досамойзимы, до секучих зимних ветров, накакой-нибудь ветке
илидереве непременнозадержитсяодин-другой фрукт, да и падалица бывает.
Они пошли вглубь сада искоро вернулись оттуда, неся вкарманахи полах
белых халатиковчутьпорченные,с бокувплесневелых лишаях,абрикосы,
подопрелые яблоки, и сказали, что наберут груш. Укого-то сыскалсярюкзак,
кто-то изъявил желаниепойти с девчатами в сад -- и скоромы сидели вокруг
вещмешка и выбирали из него, кточего хотел: крепенькую, назубах редиской
хрустящуюзеленую грушу-дичку, либо подквашенный абрикос,либо переспелое,
уже и плодожоркой покинутое, сморщенное яблоко.
Девочкинаши переживали, что мы едим немытые фрукты, но, уже как бы не
ответственные занас, за наше здоровье, переживалискорее попривычке. Мы
уже были не"ихние", но еще и "ничьи". Девочки могли и должны были покинуть
нас,им надобыло прибирать ввагоне, сдавать белье, посуду, инструменты.
Тех раненых,чтонебыли выгружены, -- слух пошел -- повезут дальше и их,
"внеплановых",станут мелкимипартиямираздаватьподругимгоспиталям.
Раненых переместили, сбили в другие вагоны, чтоб легче было обслуживать и не
канителиться, бегая по всему составу. Наш вагон былпуст. Обжитый за десять
днейпути из Львовауже привычный домнаколесахотчужденноигрустно
смотрел на нас открытыми окнами и зияющей квадратной дырой тамбура.
Нороднее вагонасделались нам "наши" девочки. Их уже гукали, строгим
голосом призываликтруду,ноони сидели средисвоихребят, наоткосе
тупика,покрытого выгоревшей травой, грустно на нас поглядывали, через силу
улыбались,потомучто ребята, как вдороге было,развлекалиих байками,
всякими посказульками.
На девочку походилаи быланезамужняя лишь Анечка, тоненькая в талии,
но скрепконалитой кубанской грудьюи круглымиикрами,черноволосая, с
крылакавказскогонаравниныкубанскиеслетевшееперышко.БылаАнна
доверчива и смешлива. Мужики подшучивали над нею, даже пощипывали, прижав ее
в узком месте,но она только посмеивалась иль пищала: "Ой! Ой, Божечки мой!
Больно же!.."Клава тоже была чернява, но нравом угрюма, взглядом строга, и
прическа унее была строгая,короткая,без затей, хотя волосы были густы,
отливали шелковисто, и опустиона их допояса илидоплеч, какнынешние
стиляжки, -- так за одни только эти волосы мужики ее любили бы, сватали, она
бы ещев школе замужвышла, ее разпять бы отбили друг у дружки мужики и,
может, даже инаБАМувезлибы,на молодежнуюпередовуюстройку,где
красавицы были в большой цене и в особом почете.