."Клава тоже была чернява, но нравом угрюма, взглядом строга, и
прическа унее была строгая,короткая,без затей, хотя волосы были густы,
отливали шелковисто, и опустиона их допояса илидоплеч, какнынешние
стиляжки, -- так за одни только эти волосы мужики ее любили бы, сватали, она
бы ещев школе замужвышла, ее разпять бы отбили друг у дружки мужики и,
может, даже инаБАМувезлибы,на молодежнуюпередовуюстройку,где
красавицы были в большой цене и в особом почете.
У Клавы и в характере, и в действиях все было подчинено и приспособлено
к делу.
Меня определилинавторую, боковую полку,противкрайнегокупе--
"купе" девочек, отгороженного от посторонних глаз простынею.Но чащевсего
простыня та была откинута, и явидел, как работала Клава.Паек онаделила
справедливо, никого не выделяя, никому непотрафляя, точным шлепком бросала
в миски кашу,точнымвзмахом зачерпывала из бачка суп, точно, всегда почти
без довесков, резала хлеб и кубики масла, точно рассыпала сахар миниатюрным,
игрушечным черпачком; одним ударом, скорее,дажемолниеносным броском иглу
до шприца всаживалав подставленный зад или в руку,спину ли -- ивсе это
молча, со спокойной строгостью, порой казалось, даже злостью, и если больной
вздрагивалилидергался отукола,онаувесистороняла: "Нучеготебя
кособочит? Сломаешьиглу", -- и когда подбинтовывала, икогдауспокаивала
больных иль усыпляла, Клава тожелишнихслов не тратила. Ее побаивались не
только больные , нои Анечка. Чуть, бывало, ранбольные завольничают, Анечка
сразу: "Я вот Клаву позову, так узнаете!.."
Сутокдвое в пути я спал напропалую послельвовской распределиловки и
проснулсяоднаждыночьюот какого-топодозрительногошороха.Мы где-то
стояли.Я высунулсяв окно.Наулице, с фонарем,у открытого тамбура, в
железнодорожнойшинелке,из-подкоторойбелелаполоска халата,ежилась
Анечка.Простынянаслужебномкупе колыхалась, занеюслышалсяшепот,
чмоканье,потомисрывистое,загнанноедыханиеи,каквсегда,
строго-деловой,спокойныйголос Клавы:"Неторопись,не торопись, не на
пожаре..." Из-под простыни выпростались наружудве ноги, ищущиеопору и не
находящие еена желдорполке.Ноги в носках--значит,офицероткуда-то
явился,унас в вагонесплошь были рядовыеисержанты,носковнамне
выдавали.
НоКлаваитутникогонехотела выделять,обслуживала ранбольных
беспристрастно, не глядя начины и заслуги.Неуспелвыметнуться из купе
офицер, кактуданачал крадучись пробиратьсястаршийсержант, всю дорогу
чем-тоторговавший,все время чуть хмельной, веселый и, как Стенька Разин,
удалой.Нокогдапослестаршего сержанта, к моемуужасуи ктрусливой
зависти моей, в "купе" прокрался ещекто-то, Клава выдворила его вон, опять
же строгим голосом заявив: "Довольно! Я устала.
Мне тоже поспать надо.А то
руки дрожать будут, и пропорю вамвсевены..."Поезд тронулся.Прибежала
Анечка, загасила фонарь, стуча зубами, сбросила шинеленку и со словами: "Ох,
продрогла!" -- нырнула к Клаве под одеяло: полка у них была одна на двоих, с
откидной доской,кто-тоиз двоихдолжен былночьюдежурить икараулить
больных, имущество -- да где же девчонкам сутками выдержать дорожную работу,
вот поих просьбе и приделали "клапан" к вагонному сиденью. Накрепко закрыв
тамбуры собеихсторон,они спали себе, и никто нинас, ни имуществоне
уносил.
-- Ну как было? Как? -- приставала с расспросами к подруге Анечка.
--Было и было, --сонно отозваласьта.--Хорошобыло. --И уже
расслабленнымголосомизутомленноготела испустила истомныйвздох:--
Хоро-шо-о-о-о.
Анечканеотставала, тормошила напарницу,и слышно было, какгрузно
отвернулась от нее Клава:
-- Да нутебя! Пристала! Говорю тебе -- попробуйсама! Больнотолько
сперва. Потом... завсегда... сла-а-адко...
--Ладно уж, ладно, --как дитя, хныкала Анечка, --тебе хорошо, а я
бою-уся... -- и тоже сонно вздохнула, всхлипнула и смолкла.
Устала,намерзлась,набегаласьдевчонка,ивсеуспокаивающийсон
сморил, усмирил еетело, томящеесяожиданием греха и страха перед ним. А я
из-за них не спал до утра. И вспоминалась мне давняячастушка, еще золотого
деревенского детства: "Тятька смамкойна полу гонятдеготь и смолу, а я,
бедный, за трубой загинаю х... дугой".
x x x
А утромуменятемпература подпрыгнула,пусть инемного,иКлава
ставила мне укол взадницу.Проникающим в душу спокойным взором она в упор
гляделанаменяи говорила, выдавливаяжидкостьизшприца,санитарке,
порхающей по вагону:
-- Своди малого втуалет. Умой. Он в саже весь. В окно много глядит. А
моеттолько чушку. Одной рукой обихаживатьсебя еще неумеет.Вот и умой
его. Как следует умой. Охлади!
Инекогда-нибудь,а поздней ночьюАнечкапоперламеня втуалет,
открыла кран и поджурчание воды начала рассказывать свою биографию, прыгая
с пятого на десятое. Биография у нееоказалась короткой. Очень. Родилась на
Кубани, встанице Усть-Лабе. Успела окончитьтолько семь классов, потомв
колхозеработала, потомкурсы кончила,медсестер, полгода уж санитаркой в
санпоезде ездит, потому что места медсестер заняты...
--Во-от!--напряженнодобавилаонаисмолкла.Вдругнервно
рассмеялась:-- Войнакончится,такибудусуднадаутки подавать...
медсестрой не успею...
-- Успеешь! -- поспешно заверил я. -- На гражданке больных на твою долю
хватит... Н-налечишь еще. -- Ия начал заикаться и опрометчиво добавил:--
Ты доб-брая...
-- Правда? --подняла головуАнечка, глазаеечерныезагорелись на
бледномлицезаметнымяркимогнем,может,и пламенем.