-- Ия начал заикаться и опрометчиво добавил:--
Ты доб-брая...
-- Правда? --подняла головуАнечка, глазаеечерныезагорелись на
бледномлицезаметнымяркимогнем,может,и пламенем.--Правда?! --
повторила она и сделала вроде бы шаг ко мне.
Но я, дрожащий, какщенок,от внутреннего напряжения, все понимал, да
не знал, что и как делать, -- здесь, в туалете, с перебитой рукой, в жалком,
просторном бельишке, перебирая босыми ногами по мокрому полу, будто жгло мне
подошвы,пятилсякдвери,отлампочкиподальше,чтобневиднобыло
оттопырившиеся, чиненные ниже прорехи кальсонишки, и судорожно схлебывал:
-- Пра... Правда!.. Пра... Правда!
Надо было как-тоспасатьсяотсебяиотпозора, надобыло что-то
делать, и ятоже торопливо, с перебоями начал рассказывать своюбиографию,
котораяоказалась гораздодлиннее, чему Анечки, и даланамвозможность
маленько успокоиться.
-- Ой! Водаж на плите! --всполошилась Анечка и с облегченным смехом
торопливо говоря: -- Кипит уж. Ключом.
Вылила горячую воду взаткнутую пробкой раковину,сноровисто иумело
приняласьмыть мне голову, лицо, шею, здоровую руку иосвобожденно, с чуть
заметным напряжениеми виноватостьюв голосе тараторила о том о сем. Когда
вымыла меня, гордо сказала, показывая на зеркало:
-- Погляди, какой ты красивый у меня стал!
Опасливо, боясь розыгрыша,я глянул в зеркало, и оттуда на меня,тоже
опасливо, с недоверчивостью, уставился молодой, исхудалый парень с запавшими
глазами,с обострившимисяскулами. Анечкаже,привалившисьсвоей теплой
грудьюкомне,будто протаранить менясобиралась,ощущаемаявсеймоей
охолодевшейдоозноба спиной, причесывала мои мокрые, совсемеще короткие
волосы и ворковала:
-- Во-от, во-от,чистенький, ладнесенький...-- Агрудьвсеглубже
впивалась мне в спину, буровилаее, раздвигала кости,касаясь неотвратимым
острием сердца, раскаляла в нем клапана, до кипения доводила кровь -- сердце
вот-вот зайдется. -- Ты чего дрожишь-то, миленький?
-- Н-ничего...х-холодно! -- нашелся я и стреканул из туалета к своему
спасательному вагонному месту, где Анечка успела перестелить постель, взбила
подушку, уголкомоткинула одеяло с чистой простынкой. Но сам, с одной рукой
я на вторую полку влезтьнеумел еще и покорно ждал Анечку, крепко держась
за вагонную стойку здоровой рукой -- никто не оторвет.
ПоявиласьАнечка, тоже умытая, прибранная, деловитоподсадила меня на
полку, дала тряпку -- вытеретьноги, укрыла одеялом и, мимоходом коснувшись
холодной ладошкой моей щеки, коротко и отчужденно уронила:
-- Спи.
Яне сразу уснул.Слышал,как теперьуже Клава донимала расспросами
Анечку.
--Вот еще! Больнонадо! --сердитороняла санитарка.--Умылаи
умыла... -- Но в голосе ее все отчетливей проступал звон, и его, этотзвон,
задавливало, потопляло поднимающимися издали,из нутра обиднымии стыдными
слезами, голос расплющился, размок, и мокрой, стонущей гортанью она пыталась
выкрикнуть: --Да мне.
..Да если захочу...Дау меня женихв Усть-Лабе!
Юрка. Я лучше Юрке... сохраню... сохранюсь...
-- Лан, лан, не плачь,-- зевнула длинно, сподвывом Клава. -- Салага
он. Неумеет еще. Хочешь, ятебе подкинустаршого, ну, Стеньку-то Разина!
Тот не только в туалете, тот на луне отделает!..
-- Отстань со своим Разиным! Никого мне не надо!
-- Ну,ну, не надо, такине надо! Ктобы спорил,а я не стану, --
гуделауспокоительноКлаваипохлопывалаюнуюподружкупоодеялу,
догадывался я -- гладила по голове, понимая неизбежность страдания на пути к
утехам, пагубную глубь бабьей доли-гибели.
УспокоивАнечку, Клава и сама скоро успокоилась, пустив пробный,пока
еще короткий всхрапносом, потом заработала приглушенным, деловитымхрапом
человека,честнозарабатывающего свойхлеб и сдостоинством выполняющего
свой долг перед народом и родиной. Однако ж в пути, догадался я, Клава спала
не досамого глубокого конца и храпела не во всю мощь оттого, чтои во сне
не забывала пробольных, безропотно, неторопливо поднималась напервый зов
раненых или на стук в вагон снаружи.
Легкая,смешливая Анечкаспала себе и спала, беззаботно и безмятежно,
лишьтайные страсти,это"демонскоестреляние",какхорошо называл сии
чувства Мельников-Печерский, так рано пробуждающиесяв людях южныхкровей,
точили,тревожили, томили ее втемных, скрытых от чужого глаза недрах,но
ещенедоводилидобессонницы,неввергаливокончательное
умопомешательство.
Еще разок-другой за десятидневный путь покушалась Анечка на моючесть,
манила меняза занавесочкуиливтуалет, но я делалвид,что"тонких"
намеков не понимаю, и с полки своей не слезал до победного конца пути.
КАнечке,должнобыть понаущениюКлавы,клеился старшийсержант
Стенька Разин.Презирая себя,я ревнивоследилсверху занадвигающимися
событиями.Анечка сопротивлялась изо всех сил:Стенька Разин былей не по
душе, стар, как ей казалось, и она боялась его напористых домоганий. Однако,
будь наш путь подлиннее,допустим,до того же Джамбула,Анечка, наверное,
рухнула бы, пала бы, как слабенькая, из глины сбитая крепостишка.
Ивот конец нашегопути!"Наши"девочки, стыдливо натянув на колени
юбчонки,сидят с нами на травеи печальносмотрят на нас.Сколько они уж
проводили таких вот, как мы,подбитых орлов на излечение и нанебеса и еще
проводят,авотпопритчеватостиидобротерусского бабьего характера
привязываются к "своим мальчикам", присыхают, будто к родным.
О-о,война, о-о, бесконечные тяготы ибедствия российские! Только они
объединяют наш народ, только они выявляют истинную глубинуего характера, и
плывем мы устало от беды до беды, объединенные жаждой добра.
Анечка сперва ненароком, потом и в открытую жалась ко мне, выбирала для
меня фруктину меньше испорченную и поспелее, потом и вовсе легла головой мне
наколени,грустносмотрелазасветленнымислезойстрадающимичерными
глазами.