Пока я рассматривала этот портрет, Тнмоша тихо удалился.
– Какая загадочная дама! – сказал полковник. – И как по-женски вы ее рассматриваете.
Мне было не до шуток. Он это понял и воротился к своему другу осторожно, на цыпочках. Я осталась наедине с этой благополучной незнакомкой, еще не знающей, что предстоит впереди. Когда я вернулась, господин Свечи и взглянул на меня, и вновь внезапная улыбка осветила его. Вино разгладило черты его лица, оно стало мягче, в глазах застыл туманный интерес. «Неужели он се любит?» – подумала я. И вновь в зало прозвучали Тимошины шаги, и затихшая было тревога сковала меня.
– Выпейте вина, – сказал Свечин и протянул мне бокал, – выпейте вина, и вам не захочется придавать значения мелочам. – И, отвернувшись, продолжал: – Женщина на развалинах мира… Француженка, не знающая предрассудков.
– Скоро мы покинем Москву, – сказал полковник, – я это обещаю. Уже все сложилось так, что даже амбиция императора бессильна…
– Я почти установил, – проговорил господин Свечин, – что одному человеку не под силу осуществить мировую катастрофу, какими бы замечательными именами он ее ни награждал. Разумеется, он может обмануть нас с вами, и мы ему поможем, хотя потом спохватимся… И он и мы равны пред ликом высших сил, которым зачем-то понадобилось на время подвергнуть нас обману… А так, в общем, все течет помаленьку в нужном направлении, пренебрегая нашими капризами и амбициями. Временный успех – это еще не успех. Даже волки, разорвав глотку сопернику, не торжествуют в отличие от гладиаторов и процентщиков.
– Забавно, – воскликнула я, – все течет помаленьку, и мы простые жертвы этой вечной реки?
– А разве злодеи бессмертны? – усмехнулся господни Свечин.
Шаги удалялись. Я бросилась в залу, оттуда в комнату. Тимоша спал на сене, накрывшись солдатским плащом. За разбитыми окнами стояла тишина. Осторожно ступая, я отправилась обратно. «Может быть, все устроится, – обреченно подумала я, – и утром мы увидим Москву невредимой. Я надену свой лучший наряд, мы кликнем извозчика и отправимся к Бобринским на последний сентябрьский бал!» Мне захотелось утешить этих пожилых мужчин, сознание которых было выше примитивного сведения счетов, чем с удовольствием занимались пока еще остальные, остающиеся в живых. Но что я могла?
– Господа, – сказала я, входя, – хотите, я спою вам? Наперекор всему, что происходит…
– Ничего не происходит, – с милой улыбкой ответил мне господин Свечин, – все уже произошло. Или вы надеетесь что-то поправить? – и он предложил мне жестом сесть рядом. Я села. Он положил руку мне на плечо. И мне захотелось, глядя ему в лицо, прижаться к нему и заплакать. – Вы вся дрожите, – сказал он участливо. – Пастора, мы будем пить до утра, а там что бог пошлет…
– Нет, господа, – сказал полковник вяло, – вы как знаете, а мне с утра предстоит большая напрасная работа.
– Кто вы? – спросил меня Свечин.
У меня кружилась голова.
– Я бедная французская певичка, – ответила я шепотом, – попавшая в вашу безумную игру и притворяющаяся мудрой…
Он засмеялся. Мы чокнулись. «Неужели он любит ее?» – подумала я.
Внезапно за дверью теперь уже совершенно отчетливо зазвучали шаги. Я отвела его руку и бросилась туда. О нет, не удерживать, а лишь попрощаться, прижаться, обнять худенькую шейку, прикоснуться губами к его щеке, что-то сказать, выкрикнуть, разрыдаться: как подсказывает природа – женское напутствие дольше хранит. Если нельзя удержать, то хоть уберечь… Я вбежала в комнату. Тимоша спал, накрывшись с головой солдатским плащом. Я села в изнеможении на диван и почувствовала, что теряю силы. Стеариновая свеча на столике догорала. Раскрытая книга желтела под ней. Чернильница, перо, лист бумаги – мир поэта, столь скромный и столь значительный… Я разглядела на листе свое имя…
«Дорогая Луиза!
Оставаться здесь я больше не могу. Я узнал, что возле Всехсвятского видели наших казаков. Там меня, конечно, не ждут, но меня не ждут нигде, и потому мне следует торопиться. Передайте полковнику, что он был в плену у моего деда, который теперь погиб от руки французского драгуна. Пусть полковник передаст Бонапарту, что русский генерал, которого он спас когда-то, убит французским драгуном, а австрийский учитель, из-за которого началась эта война, расстрелян на московской улице, и теперь император может спокойно возвращаться в свою Францию. В Калужской губернии есть сельцо Липоньки, где я буду Вас ждать по окончании войны. Я знаю, что Вы русская душою. Прощайте, дорогая Луиза, и не поминайте лихом…
Ваш Тимофей Игнатьев».
Солдатский плащ, раскинув пустые рукава, прикрывал холодное сено. За окном вставал сентябрьский серый рассвет. О Тимоша, Тимоша, я знала, что так должно случиться!
…В Москве в те дни нельзя было горевать долго. «Москва слезам не верит», – сказал мне господин Свечин с обычным раздражением. Я обреченно кивнула ему, но не смогла согласиться с этой бессердечной пословицей.
– Да где же вы усмотрели бессердечие, сударыня? – удивился он, не глядя на меня. – Наша история была слишком сурова, чтобы придавать значение такой мелочи, как слезы (нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез). Что значат горести отдельных людей среди всеобщих страданий? Это говорит скорее о мужестве, о силе духа… – он объяснялся со мною так, словно я в чем-то перед ним провинилась.
– И все же я предпочитаю слезы и обычные слабости и умение быть к ним снисходительным, – упрямо возразила я. – Слезы одного человека гораздо горячее, чем все ваши славословия мужеству и силе. Я слышу достаточное количество восклицаний, но Тимоша, прежде чем уйти, плакал, милостивый государь…
– Да я и не отрицаю права плакать, – сказал Свечин, еще более раздражаясь. – Вы судите о предмете по-дамски. Плачьте сколько угодно, да есть ли в том толк?
И все же меня постепенно переставала угнетать его манера говорить со мной, выказывая чуть ли не отвращение. Зато Потом (я знала), когда вино снимет с него искусственные оковы, я увижу его молодую улыбку и почувствую горячую ладонь на своем плече. «Ради этого стоит терпеть», – думала я.
Как-то я спросила полковника в одну из его свободных минут, кто такой господин Свечин.
– Трудно сказать, – пожал он плечами, – он был замечательным студентом, теперь остыл, одиночество придумало ему маску. Он лишился почти всего, но это, как видите, не очень его огорчает. Ко мне относится хорошо, но завтра забудет, как, впрочем, и вас, – и при этом внимательно на меня посмотрел, – он оставался в Москве с какими-то туманными намерениями, кажется, собирался вести дневники, но летописец из него не получился, ибо он хоть и лазает по Москве самым добросовестным образом, но возвращается столь удрученным, что поддерживает свой дух вином, становится мягче и приветливей, однако к перу не прикасается. Он всегда жил для себя, как мне кажется, но, может быть, так мне лишь кажется. Он в высшей степени благороден и смел, но Москва, как видите, сгорела, а когда мы бессильны, у нас искажаются лица…
– А кто же эта дама на портрете, дорогой Пасторэ? – спросила я как бы между прочим.
– Не знаю, – пожал он плечами, – не помню, что-то там, видимо, было: то ли он ей не угодил, то ли она ему… Во всяком случае, где-то у него есть жена и, кажется, дочь…
– Уж не она ли? – спросила я равнодушно.
– Ах нет, – засмеялся полковник, вглядываясь в меня, – это фантазия живописца. Русские жены обычно дородны и немного испуганны.
Было начало октября. Дни стояли великолепные, однако по ночам выпадал иней, и скоро следовало ждать снега. Ловкач Франсуа раздобыл мне какое-то платье, украл ли, выпросил ли, это не имело значения, оно было изрядно поношено, зато стеганое, теплое и могло хорошо мне послужить. Я как могла приспособила его под свой рост, и полковник наградил меня аплодисментами.
– Луиза, – вдруг сказал он, – к середине октября мы покинем Москву. Великая драма завершилась. Вам следовало бы сделать выбор.
Я услышала его слова, но думала о том, что нелепо соперничать с красавицей на портрете. И все-таки какие-то цепкие узы протянулись от меня к железному сердцу господина Свечина. Ах, я не строила иллюзий и вовсе не собиралась приносить свою молодую жизнь в жертву случайной страсти, но маска этого человека, о которой упомянул полковник, казалась мне бумажной и малоопасной, особенно после всего, что мне пришлось пережить…
Полковник Пасторэ ждал от меня ответа.
– Я уже выбрала, – ответила я спокойно, – когда французская армия покинет Россию, я вернусь в Петербург и все начну сначала.
– Но вы француженка, Луиза. Россия стала кладбищем. Кроме того, здесь долго будут ненавидеть все связанное с вашей родиной. А там, – он указал рукой вдаль, подразумевая Францию, – там найдутся почитатели вашего таланта. Я помогу вам…
«Вполне вероятно, – подумала я, – в один прекрасный день, когда все вокруг снова станет прекрасным, господин Свечин скинет свою маску и обомлеет от лицезрения моей молодости, когда я явлюсь перед ним в белом платье из батиста, в темном бархатном спенсере, в розовой шляпе со страусовым пером, окруженная моими былыми друзьями…»
Я засмеялась. Господин Пасторэ вздохнул и в шутку погрозил мне пальцем.
– Я люблю Россию, – сказала я. – Там, во Франции, я была слишком юна, легкомысленна и наивна и у меня были прозрачные крылышки, а здесь я приобрела плоть и научилась понимать жизнь и даже могу вполне сносно разговаривать по-русски, хотя здесь это почти не обязательно.
«Кроме того, – подумала я, – когда я начну все сначала, все пойдет быстрее, чем в первый раз, и мПе не придется затрачивать лишних усилий, чтобы восстанавливать свои потери. У меня будут две шубки из легких шкурок сибирского зверька, я сниму квартиру на Мойке…»
– У меня будут две шубки из легких шкурок сибирского зверька, – сказала я полковнику, – две вместо одной, украденной французским офицером, я сниму квартиру на Мойке. Ваши пророчества меня не пугают – Россия всегда была добра ко мне.
За окном лежали обгорелые развалины. Влажный запах пепелища, с которым мы давно свыклись, я ощутила внезапно, словно впервые.
Более недели я не выходила из дому и постепенно, не соприкасаясь с царящим на улицах адом, стала приходить в себя. Где-то там, за стенами, за картоном в окнах продолжались, видимо, бесчинства, но здесь, под защитой молчаливого жилистого Франсуа, в окружении моих пожилых спасителей, царили мир и спокойствие. Я понимала, что мир тот выдуман, что спокойствие временно, что еще предстоит не ведомое никому из нас и, может быть, самое худшее, но полковник Пасторэ, изредка отрываясь от дел, успевал дарить мне тепло и симпатию, а мой милый жестокосердный Свечин, третируя меня и презирая, постепенно все-таки расслаблялся под действием вина, и тогда проступала истинная его сущность – ранимая, утонченная и страдающая. Я больше всего боялась остаться одна и лихорадочно принимала моры, хотя что это были за меры? Я расточала свое жалкое обаяние перед полковником, чтобы он не забывал обо мне среди повседневных хлопот, я старалась как могла услужить суровому своему господину Свечину, чтобы приручить его, словно дикого лесного зверя. Однако если мне удалось преуспеть с первым и интуиция подсказывала мне, что полковник внимателен к бедной французской нищенке не только благодаря ее несовершенным проискам, то со вторым я была бессильна. По-прежнему он презирал меня и отталкивал и замечал лишь во хмелю, с удивлением разглядывая, и лишь на короткий миг его колючие карие глаза теплели… Впрочем, мне хватало и нескольких участливых слов, чтобы не впасть в отчаяние.
Иногда по ночам до меня доносились из-за окон выстрелы, и я понимала, что жива лишь по милости божьей. В воздухе пахло переменами. Предсказания полковника уже не казались фантастичными. Выпал первый снег и растаял. Франсуа все с большим трудом раздобывал доски для камина. Ах, Свечин, жизнь сама распоряжалась нашими судьбами покруче, чем любой из царей, а тут еще мы сами… вы сами… Что-то должно было случиться. Наш призрачный союз не мог продолжаться вечно. Мифический император-злодей замерзал в своем логове. Как будто он не мог в свое время ограничиться Австрией, Пруссией, ну, Испанией или Италией, покорил бы, наконец, Англию, вместо того, чтобы вторгаться в Россию и переворотить мою жизнь за каких-то три-четыре месяца! Полковник Пасторэ все настойчивее предлагал мне собираться в дорогу. Его уговоры походили на предложение руки и сердца. Было бы мне за тридцать – лучшего шанса и не представить. Но кому я нужна во Франции, полковник? Или стать содержанкой до первых морщин?
– Дорогая Луиза, не говорите глупостей, – сказал он, – нам с вами ни о чем не придется сожалеть. Кроме того, вы уже сейчас сможете зарекомендовать себя с самой лучшей стороны. Представьте, граф Боссе, префект двора, собирает труппу, чтобы дать несколько представлений и концертов перед императором. Он уверял меня, что вы приятная певица. Считайте, что это начало вашей французской карьеры. В конце концов, войны войнами, а искусство вечно…
– Как! – поразилась я. – Я должна буду петь перед императором?! Но ведь я очень скромная певица романсов и маленьких песенок, и потом кто мог рассказать обо мне графу Боссе? И потом где труппа в этом сумасшедшем доме?
– Поверьте, – сказал он, улыбаясь, – артисты есть. Подобно вам, они ютились в скворечниках, на ветках, в стенных щелях, но Мельпомена созвала их, и они слетелись… Если вы истинная актриса, вы не сможете удержаться от соблазна продемонстрировать свое искусство…
– Да, но перед императором… – сказала я упавшим голосом.
– Тем более, – засмеялся он.
– Он разорил страну, которую я люблю, – почти крикнула я, – лишил меня всего, что я имела, и вы предлагаете ублажать его на этих развалинах.
– Луиза, – поморщился он, – вам не к лицу выкрикивать политические лозунги. Теперь уже ничто не имеет значения. Я думаю не об императоре, а о вас. – И тихо добавил: – И, если хотите, о себе.
Я прикинулась дурочкой.
– Да, но он большой знаток, – сказала я многозначительно, – ему трудно угодить. Одна мысль об этом
парализует меня.
Вечером в присутствии полковника я рассказала о его предложении Свечину. Я загадала: если он отнесется ко всему этому с обычной своей язвительностью, я откажусь выступать перед императором захватчиков.
– Разумеется, – сказал он с ужасающей гримасой, как всегда, глядя мимо меня, – если французская шансонетка может доставить удовольствие французскому Тамерлану, да еще он ей за это пожалует русское кольцо с большим сапфиром, так отчего же и не спеть? Было бы странно видеть французскую даму, ублажающую русского государя таким способом, а своего – отчего же?
Я поняла, что мне следует отказаться, но сказала полковнику с вызовом:
– Передайте графу Боссе, что я согласна.
Усилиями полковника Пасторэ я была приодета и познакомилась с графом. На нем был генеральский мундир, но манеры и интонации выдавали в нем человека невоенного. Он был весьма любезен, я быстро справилась с робостью, и мы вскоре остановились на одном знакомом мне водевиле. Начали собираться некоторые артисты, оставшиеся в Москве и чудом извлеченные людьми графа из самых невероятных укрытий. Среди них оказалось несколько знакомых, в том числе и старый Торкани, с которым мы, бывало, пели всевозможные дуэты. Мы принялись делиться впечатлениями последних месяцев, радуясь встрече и плача об утратах. Постепенно профессиональные привычки делали свое дело, и мы с головой погрузились в работу. И вот, когда ощущение роли и сцены вновь начало возвращаться ко мне и гитара в моих руках превратилась из жесткого, равнодушного предмета в теплую, милую партнершу, когда голос мой зазвучал в привычном тембре и, как оказалось, бури и страсти нисколько его не надломили, и ощущение счастья и театральной лихорадки охватили меня, в этот момент полковник Пасторэ сообщил мне, что мы уже не вернемся, увы, в прежний залатанный дом господина Свечина, чтобы более не обременять хозяина. Мне будет выделена небольшая квартирка, годная даже для маленьких приемов.